Признаюсь, что продвижение по службе Васи Макарова меня обескуражило. Дело в том, что в лётной подготовке парень не блистал и собирался остаться в училище работать инструктором. Не зря говорят, если ничего не умеешь – самое время учить других. А тут – смотри, какая метаморфоза. Неужели я хуже? Ну, уж, нет. Мы ещё посмотрим, кто из нас летает лучше.

Во мне мощно заговорили тщеславие и зависть.

После полудня я связался с редакцией по телефону и передал репортаж о первом дне соревнований. Выступали женщины, и мне удалось взять интервью у нескладной на вид, но вполне симпатичной девочки Вики Гавриловой, победительнице на пятикилометровой дистанции. Знать бы, что судьба нас сведёт через пятнадцать лет, я бы отнёсся к ней более внимательно.

Как репортёр я не особо переживал за качественные показатели команд. Это не международные соревнования, где защищается престиж и достоинство моей Родины. А здесь, какие бы результаты не были, они останутся у нас. Поэтому бесстрастно выполнял свою работу, фотографировал лыжников на дистанции, на старте и на финише, общался с судейской коллегией, и вместе с другими журналистами по горячим следам выслушивал откровения победителей.

Вася Макаров и тут не подвёл и занял два вторых места на десяти – и тридцатикилометровой дистанциях. Обмывать победу он категорически отказался, и мы по-джентельменски расстались, пожелав друг другу здоровья и удач.

Наш разговор с Василием Макаровым заставил меня пересмотреть своё отношение к жизни. В самом деле, почему я должен насиловать себя, отрываясь от любимого дела, и выискивать лакомые кусочки там, где их нет. Какому читателю понравится детский лепет начинающего журналиста, если вокруг тебя работают такие зубры от пера, у которых каждое слово – бриллиант. Что бы там не говорили, а я определённо переоценил свои силы. Пока я стану писать на уровне Серёжи Каширина или Толи Хоробрых, пройдёт уйма времени, которого и так катастрофически не хватало. Мне исполнилось двадцать пять лет, так что для успеха оставалась последняя пятилетка. Я уже давно заметил, что почти все гениальные научные открытия и изобретения, шедевры живописи и словесности созданы людьми не старше тридцати. И если этого не случилось во – время, шансов сделать карьеру почти не остаётся. Отступить? Почему бы и нет? Это только Чапаев никогда не отступал, но однажды нарушил свой принцип, за что и поплатился жизнью.

Взвинченный предстоящими событиями, я прибыл в редакцию и поделился своими мыслями с Кашириным. Обойти его я не мог. Серёжа приложил немало сил, чтобы вырвать меня из цепких лап Туркестанского округа, и мой авантюрный финт оборачивался для него подставой.

Но парень меня понял. Скорее всего, потому, что сам тосковал по полётам.

– Попробуй, старик, – выслушав меня, с большим сомнением подвёл он итоги нашего разговора. – Но боюсь, что из твоей затеи ничего не получится. Шеф не из тех людей, кто запросто расстаётся с добычей. Может, он тебя и отпустит, но с такой характеристикой, что даже уркаган не позавидует.

С неделю я терзался своими сомнениями, как Гамлет перед вопросом быть или не быть, но ослиное упрямство взяло верх над рассудком.

Я попросил об аудиенции с генералом и в ближайший четверг был принят.

– Ну, рассказывай, молодёжь, как служится на новом месте, – встретил он меня доброжелательной улыбкой.

Нас разделял массивный стол под зелёным сукном, заставленный письменными аксессуарами, справа от Тюхтяева разместились несколько телефонных аппаратов, один из которых все почему – то называли «вертушкой», а слева стопкой высились рабочие документы.

Я осторожно присел на краешек стула и коротко обрисовал положение дел.

– Кроме того, – решился я перейти от общего к частному, – встретился с друзьями и однокашниками. Летают ребята, переучились на истребители нового поколения, да так летают, что дух захватывает!

Умный мужик, генерал мгновенно отреагировал на моё слишком эмоциональное восклицание, улыбка исчезла с его лица, и он сухо произнёс:

– Каждый выполняет свой долг по предназначению.

– Так точно, товарищ генерал, – согласился я. – Только честно признаюсь, с некоторых пор затосковал я по полётам. Нельзя ли снова вернуться в авиацию?

От неожиданности шеф хмыкнул, иронически осмотрел мою фигуру и со смешком на губах, ничего хорошего не предвещающим, сказал:

– Да ты, дружище, нахал. Я, лично, оборвал все московские телефоны, чтобы перетащить тебя в Ленинград из провинции, ты бессовестно воспользовался этим, и теперь намереваешься удрать. Ничего не выйдет, голубчик! Иди и работай.

Слова генерала, отлитые в металл, означали только одно: приговор окончательный, и обжалованию не подлежит. Что ж, это его право. Не зря в армии говорят: не можешь – научим, не хочешь – заставим.

Огорчённый отказом чуть ли не до слёз, я поднялся и в отчаянии спросил:

– Могу я надеяться на положительное разрешение моей просьбы?

То ли мой растерянный вид, то ли сокрушённые интонации в голосе то ли комсомольская закваска смягчили сердце рассерженного Тюхтяева. Он на секунду задумался и строго произнёс:

– Ладно, сделаем так: если в течение года к тебе, как журналисту, не будет претензий, я отпущу тебя летать. Иди и работай, – снова повторил генерал, указал на выход и потянулся к папке. – Порадовал, ничего не скажешь.