Сообщи мн твой день.

(Верона), 18 сентября 86 г.

На крошечномъ листочк даю о себ всточку возлюбленной, не говоря ей, однако, гд я. Я доволенъ, и только хотлъ бы раздлить съ тобою то прекрасное, которымъ наслаждаюсь, – желаніе, охватывающее меня часто съ острою тоскою.

Я велъ точный дневникъ, и заносилъ въ него все замчательное, что видлъ, о чемъ думалъ, и, по моему расчету, ты можешь получить его въ середин октября. Ты, наврное, обрадуешься ему, и мое отсутствіе дастъ теб больше, чмъ часто даетъ мое присутствіе. При этомъ ты найдешь и нсколько рисунковъ. Впослдствіи больше! Не говори, однако, никому о томъ, что получишь. Прежде всего – это исключительно для тебя. Надъ Ифигеніей много работаю и надюсь заслужить благодарность и тхъ, что любили древность. Я долженъ сказать такъ много, и не могу говорить, не выдавая себя или не длая признаній. Ты въ Кохберг, и мои мысли тамъ, съ тобою. Поклонись отъ меня Фрицу! Меня часто огорчаетъ то, что онъ не со мною. Если бы я зналъ, что знаю теперь, я взялъ бы его съ собою. Я на хорошей дорог, и это путешествіе принесетъ мн сразу большія преимущества. Прости! Сердечно радуюсь, что увижусь съ тобою и все теб разскажу.

Ибо то, что говорилъ студентъ: «Чмъ былъ бы домъ, если бы я его не видлъ», я могу примнить удачне, сказавъ: «Къ чему мн все это видть, если я не смогу сообщить всего этого теб?» Тысячу разъ прощай, поклонись Штейну, Имгофъ и малютк! Не забудь и Эрнста, о которомъ я часто думаю!

Терни, 27 октября 1786 г., вечеромъ.

Сидя снова въ пещер, пострадавшей годъ тому назадъ отъ землетрясенія, обращаюсь къ теб съ мольбою, дорогой мой геній-хранитель! До чего я избалованъ, я теперь только чувствую! Десять лтъ жить съ тобою, быть тобою любимымъ, и вдругъ – очутиться въ чуждомъ мір! Я это представлялъ себ заране, и только высшая необходимость могла заставить меня принять это ршеніе.

Пусть не будетъ у насъ иныхъ мыслей, какъ окончить жизнь вмст!

23 декабря, вечеромъ.

Позволь мн еще поблагодарить тебя за твое письмо! Позволь забыть на минуту, что есть въ немъ болзненнаго! Любовь моя! Любовь моя! Прошу тебя на колняхъ, умоляю, облегчи мн мое возвращеніе къ теб, чтобы я не оставался изгнанникомъ среди безпредльнаго міра! Прости мн великодушно, въ чемъ я предъ тобою провинился, и помоги мн подняться! Разсказывай мн почаще и побольше о томъ, какъ ты живешь. Скажи, что здорова, и что любишь меня! Въ ближайшемъ письм сообщу теб планъ моего путешествія, которое я предпринялъ, и которое да благословитъ небо! Прошу тебя объ одномъ: не смотри на меня, какъ на разлученнаго съ тобою! Ничто въ мір не можетъ замнить мн того, что я утратилъ бы, потерявъ тебя и мою тамошнюю обстановку. Если бы я привезъ съ собою силы мужественне переносить вс непріятности! Не открывай ящиковъ, прошу тебя, и не безпокойся! Поклонись Штейну и Эрнсту! Фрица поблагодари за письмо! Пусть пишетъ мн чаще. Я уже началъ собирать для него. Онъ долженъ получить все, что хочетъ, и даже больше, чмъ хочетъ.

То, что ты была больна, и больна по моей вин, такъ удручаетъ мое сердце, что я не могу этого выразить. Прости мн! Я самъ боролся между жизнью и смертью, и никакія слова не могутъ выразить того, что во мн происходило. Это паденіе вернуло меня къ самому себ. Любовь моя! Любовь моя!

Палермо, 18 апрля 1787 г.

Любовь моя! Еще прощальное слово изъ Палермо! Я могу только повторить теб, что здоровъ и доволенъ, и что путешествіе мое принимаетъ нкій образъ. Въ Неапол оно оборвалось черезчуръ тупо. Изъ моихъ записокъ ты увидишь кое-что подробне; о цломъ, о моемъ душевномъ состояніи, о счастливыхъ слдствіяхъ, которыя я ощущаю, ничего не могу сказать и не скажу. Это – неописуемо прекрасная страна, хотя сейчасъ я знаю всего лишь кусочекъ ея берега. Сколько радостей доставляетъ мн ежедневно мое малое знаніе естественныхъ наукъ, и насколько больше долженъ бы былъ я знать, если бы моей радости суждено было стать полной. То, что я готовлю вамъ, удается мн. Я уже проливалъ слезы радости при мысли о томъ, что обрадую васъ. Прости, дорогая. Сердце мое съ тобою, и теперь, когда разстояніе и разлука очистили все, что стояло въ послднее время между нами, прекрасное пламя любви, врности и воспоминаній снова ярко горитъ и свтитъ въ моемъ сердц. Поклонись Гердерамъ и всмъ, и не забывай меня!

(Веймаръ), 1 іюня 1799 г.

Благодарю тебя за письмо, оставленное для меня, хотя многое въ немъ меня огорчило. Я медлилъ отвчать на него, такъ какъ въ подобныхъ случаяхъ трудно быть искреннимъ и не оскорбить.

Какъ сильно я тебя люблю, какъ глубоко сознаю мои обязанности по отношенію къ теб и къ Фрицу, – я доказалъ моимъ возвращеніемъ изъ Италіи. Герцогъ хотлъ бы, чтобы я былъ еще тамъ, Гердеръ похалъ туда, и такъ какъ я не видлъ, что могу быть чмъ-нибудь полезнымъ наслдному принцу, то у меня едва ли могло быть что-нибудь на ум, кром тебя и Фрица.

О томъ, что я покинулъ въ Италіи, не буду повторять, ты достаточно недружелюбно встртила мое доврчивое признаніе объ этомъ.

Къ сожалнію, ты была въ странномъ настроеніи, когда я пріхалъ, и, признаюсь чистосердечно, то, какъ ты меня приняла, и какъ меня приняли другіе, было мн крайне чувствительно. Я проводилъ Гердера, герцогиню, оставилъ незанятымъ настойчиво предлагавшееся мн мсто въ экипаж, остался для радости, какъ для радости и пріхалъ, и въ ту же минуту долженъ былъ позволить упорно повторять себ, что могъ бы и не прізжать, что не сочувствую людямъ и т. д., и все это раньше, чмъ рчь могла зайти о той связи, которая тебя, повидимому, такъ оскорбляетъ.

И что это за близость? Кому она вредитъ? Кто выражаетъ притязанія на ощущенія, которыя я доставляю несчастному созданію? Кто претендуетъ на часы, которые я провожу съ нею?

Спроси Фрица, Гердеровъ, спроси каждаго, кто мн близокъ, сталъ ли я мене участливъ, мене сообщителенъ, мене дятеленъ въ отношеніи моихъ друзей, чмъ раньше? Разв теперь я не принадлежу имъ и обществу гораздо больше?

Было бы чудомъ, если бы мн суждено было утратить самое лучшее, самое сердечное отношеніе мое къ теб.

Какъ сильно почувствовалъ я, что оно во мн еще живо, когда однажды засталъ тебя расположенною бесдовать со мною объ интересныхъ предметахъ.

Но признаю, что не могу больше переносить того, какъ ты до сихъ поръ со мною обращалась. Когда я бывалъ разговорчивъ, ты закрывала мн ротъ, когда я бывалъ сообщителенъ, ты обвиняла меня въ равнодушіи, когда я бывалъ дятеленъ въ отношеніи друзей, ты обвиняла меня въ холодности и небрежности. Ты слдила за малйшимъ выраженіемъ моего лица, порицала каждое мое движеніе, мою манеру держать себя, и всегда приводила меня въ дурное расположеніе духа. Гд было сохраниться доврію и чистосердечію, когда ты отталкивала меня отъ себя умышленными капризами?