Мы прошли на кухню. Я приподнял чайник, проверяя, есть ли в нем вода, и поджег конфорку.

– А...
– начала Мелкая, указывая на холодильник.

– Не буду, - качнул я головой.

По ее лицу скользнула тень огорчения, и я приобнял ее за талию.

– Ты не забыла, - с легкой улыбкой наклонился к ее виску, - мы сегодня приглашены на ужин? Мне положено быть на нем голодным. Тебе, кстати, тоже. Мама иного не поймет.

Я сложил губы в трубочку и тихонько подул в подставленное ушко. Мелкая хихикнула, поежившись, а потом потерлась скулой о мое плечо и замерла.

Поход в семью ее волновал. Я назвал ее сестрой и даже представил в этом качестве своей Томке, но родители - это ж совсем другое... Заяви им такое, и всем может стать только хуже. Это было понятно мне, это было понятно Мелкой, но все равно такое умолчание отбрасывало на нашу жизнь длинную стылую тень: попав в нее, мы обнаруживали вдруг, что стоим над обрывом.

Подбадривая, я легонько провел ладонью по узкой девичьей спине, от талии к лопаткам, и отпустил. Пообещал, отходя:

– Завтра весь день будем по магазинам бегать, имущество сюда подтаскивать, вот там ты меня и покормишь, да не один раз. А пока - на, сходи, примерь, - и я достал из сумки сверток.

С вещами у Мелкой было туго, особенно с бельем. Я даже успел пожалеть, что нет больше под рукой такого удобного Гагарина. Появляться же на Галёре я себе строго-настрого запретил и теперь долго буду обходить ее по другой стороне Невского. Но был ведь еще "Альбатрос" для морячков, и можно было бы без особого риска купить белую книжечку отрывных чеков ВТБ, в народе называемых бонами, да зайти туда за импортными "недельками"...

Можно... Но меня словно за шиворот держало ощущение какой-то неправильности. Извертелся поздним вечером в кровати, пытаясь понять умом, в чем подвох, а озарило меня уже ночью, в короткой дреме, когда приснилась Мелкая.

Я увидел ее со спины, на фоне уходящих к далеким горам ярко-салатовых рисовых полей. Слегка покачивали под ветерком своими разлапистыми ветками редкие кокосовые пальмы. В придорожной канаве, заполненной ленивой проточной водой, лежали, опустив на красную дорогу тяжелые головы, буйволы.

Мелкая стояла в привычной темно-коричневой школьной форме, лишь на запрокинутой к небу голове была коническая шляпа из пальмовых листьев, потертая и выгоревшая на солнце. Сначала было тихо, и я не сразу понял, куда она смотрит. Потом со стороны гор донеслось слабое жужжание. Я пригляделся - то стайкой зеленых стрекоз летели миниатюрные издали вертолеты. Они пошли на нас по широкой дуге, лопасти винтов вращались с огромной скоростью. Миг, и в жужжание вплелись новые звуки. Я увидел в дверях крошечные вспышки. Пулеметчики стреляли короткими злыми очередями, головы их были не больше карандашных точек.

Стало жутко, словно на ночь глядя начитался Стивена Кинга. Я изо всех сил взмахнул рукой, сметая Мелкую в канаву, и проснулся от боли, саданув кистью по стене.

– Уххх...
– с облегчением потряс в воздухе рукой.

Размял ладонь, проверил пальцы. Сквозь зубы обложил Штаты. Вот тут-то ассоциативные цепочки вдруг и замкнуло:

"Охх... Какой, нафиг, воспитатель совершенного советского человека и спекули на Галёре?! Какая перекупка бон у "Альбатроса"?"

Несмотря на ноющую боль, я почувствовал облегчение, словно только что прошел по самому краю замаскированной волчьей ямы и лишь потом узнал о ее существовании.

"Не-не-не... Хорошо, что не успел лично злоупотребить перед Томками. Хорошо, что начал шить", - я выдохнул, расслабляясь. Боль начала отступать, и я подвел итог внезапному озарению: - "Все! Никаких больше спекулянтов и перекупщиков. Никакого выпендрежа с западными шмотками. Это будет в основе нашей аксиоматики".

То было позавчера. Вчера же, сразу после школы, еще до неожиданной встречи с Софьей, я побежал в универмаг за бельем на девочку-подростка. Оно было, и вполне приличного качества, но в соседнем отделе я обнаружил советскую кулирную гладь с эластаном и, не удержавшись, купил сразу четыре метра. Вечером долго колдовал над выкройками, пытаясь на глазок угадать размеры, и строчил в своей комнате до полуночи. Мне нравилась эта спокойная работа руками - под нее хорошо думалось.

Мелкая развернула сверток, достала первый предмет и бурно покраснела.

– Иди, меряй, - повторил я, - там три варианта. Скажешь, какой лучше других подошел.

– Шил?
– Мелкая уже обнаружила отсутствие фабричной бирки и незнакомый фасон "шортиками".

– Шил, - признался я.

Она обхватила меня руками и прижалась, уткнувшись носом в шею. Забавное, должно быть было зрелище со стороны: трусики из рук Мелкая так и не выпустила.

Я еще чуть побаюкал ее в объятиях. На душе было светло, словно после долгих блужданий я наконец-то выбрел на верную дорогу. Теперь все шло правильно.

Тот же день, позднее,

Ленинград, Измайловский пр.

Зря я опасался - ужин шел по-домашнему расслаблено.

Мама прихватила Мелкую сразу на пороге: приобняла, потом взяла за подбородок и пристально посмотрела в глаза, выглядывая там что-то ей одной известное. С облегчением выдохнула невнятное "ну, слава богу!" и увлекла за собой на кухню.

Мелкая и правда за эти дни изменилась: движения округлились, смех теперь звучал чисто и беззаботно, а глаза часто искрили улыбкой. Это было заметно. Меня даже сегодня на перемене отловила ее классная - Биссектриса, указала взглядом на щебечущую с подружками Мелкую и шепнула негромкое "спасибо". Я долго потом чесал в затылке, пытаясь понять, осталось ли еще в нас что-нибудь такое, что на самом деле было бы секретом для наших учителей.