взбунтовалась в нем и теперь рвалась на волю.

Ах, о чем же ты,

Добрый молодец,

Призадумался,

Загорюнился?
– -

спрашивал он страстно и вдохновенно. И хор тихо отвечал ему:

Загорюнился о ясных очах.

Я задумался о белом лице,

Все на ум идет

Красна девица,

Все мерещится

Ненаглядная.

Еще ниже склонилась седая голова Шахаева. Плотно закрылись его черные

глаза. А там, у повозки, нервно скрипнули офицерские ремни.

Эх вы, братцы мои,

Вы товарищи,

Сослужите вы мне

Службу верную, --

выводил, подрагивая рыженькими усами, Кузьмич. Хор бросал требовательно

и просяще:

Скиньте, сбросьте меня

В Волгу-матушку,

Утопите в ней

Грусть-тоску мою.

Марченко поник головой, стоял тихий и какой-то растерянный. А песня

лилась в его сердце, обжигая:

Лучше в Волге мне быть

Утопленному,

Чем на свете жить

Разлюбленному.

Хор смолк. Оборвалась хорошая песня.

Дымной наволочью подернулись выпуклые глаза Ванина. Пение растеребило и

Сенькино сердце. Помрачнел лихой разведчик, опустил когда-то беспечальную

голову и не смел поднять ее, взглянуть на Наташу, словно чувствовал свою

большую вину перед ней. Непокорный вихор сполз на опаленную солнцем

приподнятую правую бровь. Потом он резко вскочил на ноги, зачем-то быстро

взобрался на самую высокую яблоню, в кровь исцарапан руки о маленькие

колючие сучья, невидимые в темноте. Ветер сорвал с его головы пилотку,

растрепал густые мягкие волосы.

Сенька слез на землю, подсел к Шахаеву. Тот уже давно наблюдал за ним.

– - Что с тобой, Семен?

Обрадовавшись этому вопросу, Сенька, однако, ответил не сразу. Лишь

проворчал невнятное:

– - Черт знает что... Вот тут... ерунда какая-то, -- ткнул раза два себя

в грудь.

– - Об Акиме вспомнил?

– - Угу, -- угрюмо выдавил Ванин и, помолчав, начал торопливо и горячо:

– - Не увижу его больше -- вот беда. Решил, поди, что я плохой товарищ...

издевался над ним...

– - Тебя беспокоит только это?

– - Ну да...

– - A ты всегда был прав в споре с Акимом?
– - в узких щелках припухших

век кусочками антрацита поблескивали чуть косящие глаза.
– - Как ты думаешь?

– - Не знаю...

– - Вот видишь. Не так важно, Семен, что вы не успели помириться с

Акимом. Важно другое -- чтобы ты нашел мужество сказать себе: "Да, я не

всегда был прав, обвиняя товарища. Я понял это. И больше не допущу ничего

подобного по отношению к своим боевым друзьям". Акиму уже сейчас все равно:

помирились вы с ним или нет. А вот для нас, живых твоих товарищей, очень

важно, чтобы ты, Семен, сделал для себя такой вывод.

Сенька молчал. А Шахаев, положив на его плечо свою короткую тяжелую

руку, неторопливо продолжал:

– - Аким был прав в одном: нельзя валить в одну кучу убежденных фашистов

и немцев, обманутых и развращенных фашизмом. А ты смешиваешь. Для тебя все

они одинаковы. Немцы -- и все. И их надо уничтожать везде, как ты часто

говоришь. Аким не соглашался с тобой в этом, и он был прав. Надо глядеть

вперед, Семен, а не назад. Кто знает, может, когда-нибудь немцы тоже

построят у себя новую жизнь и встанут в один ряд с нами...

Сенька слушал и не верил ушам своим. Тот ли это Шахаев говорит такие

слова? Не он ли учил молодых бойцов быть беспощадными к врагам? Разве не сам

Шахаев вот совсем недавно, на Курской дуге, лично убил восемь немцев? Нет,

тут что-то не то...

– - Как можно говорить такое, товарищ старший сержант?
– - начал Ванин

запальчиво, обжигая парторга зеленым блеском своих округлившихся глаз.
– - Я

вот вас опять не понимаю. Что я, к примеру, должен делать, когда на меня

прет целая цепь немцев? Сидеть и ждать? Ведь все фрицы как фрицы, в плоских

касках с чертенячьими рожками, в зеленых мундирах, -- разберись, который из