завод!.. Она так и сказала:

– - Я еще раньше, когда тебя тут не было, хотела попасть сюда. Так что

ты не думай...

– - А я и не думаю,-- ответил он.

– - А почему ты не думаешь?
– - обиделась она и ушла.

Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.

В тот же день он выполнил пять дневных норм. "Пусть нос-то не особенно

задирает. Инженер!"

А она и не задирала нос. Часто подходила к его рабочему месту. Один

раз, не выдержав, спросила:

– - Так ты недоволен моим приходом в цех?

– - Доволен.

– - А почему ты доволен?

– - Ну вот... опять. Кто же спрашивает об этом?

И снова, обиженная, она ушла от него.

Забаров шумно вздохнул. Надо было бы ему объясниться с девушкой как

следует, но не решался: не знал, как отнесется Зинаида Петровна к его

признанию.

Когда она в следующий раз подошла к нему, Федор, хмурясь и краснея,

заговорил быстро и сбивчиво:

– - Вот что, Зина... Давай обсудим это...

– - Ты о чем? -- вспыхнув, она резко повернулась и, не оглядываясь,

пошла от станка.

Потом началась война.

Федор на третий же день ушел на фронт. С Зиной он даже нe простился.

"Для чего ее видеть,-- думал он,-- не любит ведь. Теперь-то уже это ясно.

Просто так -- знакомые". Правда, через две недели он получил от нее письмо.

Но в нем опять никакого намека на любовь. Деловое письмо о заводе, об

оставшихся на нем товарищах Федора. Зачем только она пишет ему о них? Будто

сами не могут написать. Забаров так ей и ответил. А она в следующем письме

его спросила: о ком же ей писать? О себе? Так это ему неинтересно...

Что она -- смеется? О ком же ему хочется знать больше всего на свете,

как не о ней?! Об этом он хотел написать ей немедленно. Но когда взял

карандаш, вдруг передумал, будто испугавшись чего-то. После этого еще

несколько раз собирался написать ей о своем большом чувстве, но так и не

решился.

Она, между прочим, писала: "Говорила же я тебе, что мой рассказ о моей

особе будет для тебя неинтересен. Так оно и есть. Ты даже писать перестал".

А как он будет писать ей? Любит, конечно, он ее здорово. А она?..

Забаров хорошо помнил, как Зинаида убежала от него, когда он пытался

объясниться. Нет, не будет он ей писать, ни за что не будет!..

– - И сейчас не пишешь?
– - спросил Гунько.

– - Нет.

– - Ну и дурак.

Забаров лежал на дне оврага, вверх лицом, в расстегнутой и порванной во

многих местах гимнастерке.

На волосатой его груди проступало татуированное изображение орла,

державшего в когтях какую-то жертву. После этой исповеди Федор здорово

изменился: в глазах оттепель, сосредоточенность сменилась глубокой и тихой

задумчивостью. Даже складок на лбу стало как будто меньше. Темно-русые

мягкие волосы, откинутые назад, рассыпались по земле.

– - Слушай, Федор, -- надевая на планшет резиновое кольцо, снова

обратился к Забарову Гунько.
– - А ведь ты зря ей не пишешь.

– - Конечно, зря,-- неожиданно согласился Федор. -- Неделю тому назад

получил от нее еще письмо...

Он вдруг вскочил на ноги и, огромный в сгустившихся сумерках,

взбудораженный, стал ходить по оврагу.

Таким его видели впервые.

Недалеко от бойцов, в том же рву, находилась с двумя детьми молодая

темноволосая женщина. При налетах немецких бомбардировщиков она хватала

ребятишек и, как клушка, укрывала их под собой. Сейчас она подошла к

солдатам.

– - Гляжу я на вас, товарищи красноармейцы, который уж день сидите тут.

Проголодались, наверно. Пока тот нечистый не прилетел, сходили бы наверх.

Погребок там есть возле моей хаты. В левом углу, под кадкой, сало зарыто.

Покушали б. Сходите. Сама-то я боюсь. Детишки у меня...

– - Спасибо. Мы сыты. Своим ребятам поберегите.

– - Да я уж с ними как-нибудь перебьюсь.

Сверху послышалась стрельба. Немцы, поддержанные танками, снова пошли в

контратаку. Федор схватил автомат и широким шагом пошел впереди бойцов