то к одной, то к другой стороне. Бывали минуты, когда казалось, что

гитлеровцам удастся прорваться к переправе. Некоторые их танки уже выползали

к днепровским кручам, но в самую критическую минуту, когда положение

представлялось солдатам уже безвыходным, наступал перелом.

Десяток свежих танков, введенных в бой в строго рассчитанное время,

решал дело, и враг отходил на свои прежние рубежи. Кое-где нашим даже

удавалось на сотню метров расширить плацдарм, и это уже расценивалось как

большая победа. Обе стороны несли большие потери. Паромы едва успевали

отвозить раненых красноармейцев и поврежденные в бою танки и орудия. Над

единственным понтонным мостом, наведенным уже во вторую ночь, через каждые

тридцать минут появлялись многочисленные группы немецких бомбардировщиков, и

над рекой, равнодушно катившей свои светлые воды к морю, вспыхивали жестокие

воздушные бои. Неумолчно били зенитки...

А в сводке Совинформбюро об этом было сказано так:

"В полосе среднего течения Днепра наши войска успешно форсировали реку

Днепр и захватили плацдармы в трех местах: севернее Киева, южнее города

Переяслава и юго-восточнее Кременчуга. Немцы ведут против наших

переправившихся через Днепр войск ожесточенные контратаки, которые

отбиваются с большими для противника потерями. Наши войска шаг за шагом

расширяют плацдармы".

Генерал, казалось, равнодушно прочел сводку и, вернув ее адъютанту,

приказал:

– - Взять в штабе подробные сведения о потерях. Я должен знать, сколько

солдат осталось в каждой роте. И выяснить, в каком полку начальник

политотдела...-- Посмотрев назад, на задымленную саперами переправу, генерал

добавил: -- Передайте майору Васильеву, чтобы вывел разведчиков из боя. Они

мне нужны здесь.

7

Разведчики находились все в том же яру, что и три дня назад. Усталые и

оборванные, многие раненые, они слушали сейчас торопливый, взволнованный и

сбивчивый рассказ Забарова. То ли потому, что после всех вражеских

контратак, которые пришлось отбивать разведчикам, он и его бойцы остались

все-таки живы и это радовало и требовало вместе с тем душевной разрядки, то

ли еще почему, только всегда молчаливый Федор вдруг разговорился и рассказал

окружавшим eго удивленным разведчикам всю свою биографию.

Родился Федор в 1917 году в небольшом рабочем поселке под Москвой.

Родился, как потом рассказывали eму, ночью, в непроглядную темень. Когда

мальчик во весь голос впервые заявил о себе, мать торопливо завернула его в

теплое одеяло, вынесла на улицу и положила теплый сверток под чьим-то

плетнем, а сама, растрепанная, испуганная мирским судом, сбежала из деревни.

Федора подобрал богатый односельчанин, Федосей Прокофьев, у которого не было

своих детей: сын был убит где-то под Перемышлем, а второго произвести на

свет он уже не мог -- стар годами был. Однако с приемышем ему также не

повезло. Мальчик прожил у него ровно восемь лет, до той поры, пока ему не

сказали, что он подкидыш. Когда ему об этом во всех подробностях поведали

соседские бабы, он в тот же день сбежал от приемного отца. Это было первое

проявление непокорного и своенравного характера. О матери Федор узнал

гораздо позже, и то очень немногое. Она работала батрачкой у одного кулака,

сильная и гордая красавица. Куда девалась она после его рождения, ни он и

вообще никто не знал. Ходили слухи: "Наложила руки на себя". Об отце же

Забаров совсем не имел никаких сведений. Сказывали, будто солдат-дезертир.

Но и то, пожалуй, больше понаслышке да по догадкам: много в те горькие

времена было беглых солдатиков -- вот и говорили так.

Покинув Федосея Прокофьева, Федор, однако, не уходил далеко от родных

мест. В уездном подмосковном городишке для него подобралась теплая компания

маленьких и отчаянных жуликов, которые первым долгом дали Федору кличку

"Заборов", очевидно сообразуясь с происхождением их нового товарища. Эту

кличку он носил до получения паспорта. Потом, претерпев незначительную