– Ты дала ей то, что она хотела?

– А как ты думаешь?

– Вечная молодость - не вечная жизнь.

Мьядвейг сощурила глаза.

– Я дала ей отравленную чашу, Эмхир. Она будет вечно молода, потому что просто не успеет состариться.

Эмхир молча опустил голову.

– Чтобы ты сильно не мучился попусту, - Мьядвейг усмехнулась и вытащила из-за пазухи вышитый кисет.
– Вот.

Гарван взял кисет из рук Мьядвейг и вопросительно взглянул на нее.

– Я немного изменила привычный рецепт. Добавила сушеные бутоны сэрэха и еще по мелочам. Это почти прежний дурман, но лучше. По крайней мере мне понравилось, да и прочие Маги хорошо отзывались.

– Сэрэх... ну, хоть не агаар.

– От агаара в таком сочетании потом долго голова кружится.

– Спасибо.

Мьядвейг кивнула. Эмхир же пошел в курительную залу, надеясь забыться.

Новый дурман действительно оказался хорош. Гарвану нравилось, как очертания мира таяли в белесом дыму, как тонко он оплетал разум, как обращал во прах все, что на душе лежало тяжким грузом, рушил незримые стены, рассеивал назойливые мысли. Краем сознания Эмхир лишь спрашивал себя: как долго продлится приятное ощущение чистоты и пустоты, которые обыкновенно приносил любой дурман. Но и этот вопрос потонул в приятном забытьи.

***

Самая высокая комната башни принадлежала Мьядвейг Протравленной. Там не было ничего, что бы напоминало о привычных занятиях нойрин: не было ни котлов, ни отравленной керамики, ни оружия. Даже разноцветные склянки с ядами не стояли на полках. Комната была устлана коврами, на которых лежали шелковые подушки, украшенные кистями и витой тесьмой. Никто, кроме самой Мьядвейг не заходил туда. И только стены этой комнаты видели, что скрывали одежды нойрин.

«Что если яд не подействовал?
– думала она.
– Да нет, не может быть. Но если Разда разбила чашу? А, пустое! Я бы отправила ей другую такую же, а она наверняка бы попросила... Раз у нее хватило наглости ворваться в Этксе, просьба о новой чаше - что может быть проще?»

Мьядвейг глубоко вздохнула. Она редко заходила к себе в дневные часы, поскольку все время проводила за работой или в Храме, или гуляя по городу и пугая простых смертных. Но в этот день она вернулась гораздо раньше обычного: еще не успело до конца истаять утро, а день - рассеять ночную прохладу.

Нойрин неспешно сняла воротник из бус, затем скинула плащ и стянула перчатки с тонких рук. Недолго думая, Мьядвейг сняла и тагельмуст - она знала, что не найдет сил выйти на улицу еще раз в этот день.

По бледным рукам Мьядвейг тянулся темный, почти черный узор сосудов. Такой же зловещий узор оплетал ее шею и взбирался на правую щеку, напоминая иссохшие и обугленные ветки вьющегося растения.

Ее уже давно не пугала собственная внешность. Мьядвейг знала, что ее плоть отравлена и бессмертие постепенно тает. Яды, с которыми она соприкасалась каждый день, медленно убивали ее, но, несмотря на это, дали нойрин особую чувствительность, позволив точнее применять Дар. Слабеющее тело легче пропускало его потоки, оттого Мьядвейг могла чуть больше, чем иные Маги. По крайней мере в Пустынях, где не было привычных источников силы.

Распустив выцветшие волосы и сняв с себя все обереги, что были скрыты под одеждой, Мьядвейг легла на ковер и подложила под голову красную подушку. Нойрин вытянула руки вдоль тела, ладонями вверх, и закрыла глаза.

«Сегодня что-то иное в воздухе. Хороший день, легкий, свободный... Для моего маленького путешествия подходит прекрасно. Да... Ган-гачиг должны быть в Пустыне, среди своих, а не смущать обитателей зримого мира».

***

Наполненная водой чаша стояла на подоконнике. Легкая занавеска была заботливо подхвачена зеленым шнурком, чтобы ветер ненароком не окунул ее край в драгоценную воду. Разда разглядывала свое отражение в зеркале и никак не могла понять, отступает ли старость или ничего не изменилось. Опустив зеркало, Разда расправила расшитое жемчугом темно-красное платье, и подошла к подоконнику, чтобы взять чашу.

Теплый ветер колыхал занавески, прикрывающие арки окон. Никого, кроме Разды не было на террасе гарема: она прогнала всех девиц и служанок, чтобы те ей не мешали. Ее покой стерегли двое евнухов, стоявших за дверями, но их присутствия Разда не ощущала, чем была очень довольна.

Чаша была украшена зеленоватым гафастанским узором, состоявшим из ромбов и треугольников, а ободок ее покрывали северные письмена, значения которых Разда не знала. Она пила воду большими глотками, пока едва слышный шепот не сказал ей: «Хватит». Послушная этому голосу, который уже не первый раз подсказывал, что делать, Разда поставила чашу обратно на подоконник и перевела взор на раскинувшийся перед террасой сад. В центре его был большой, выложенный мозаикой бассейн, в котором плавали цветные рыбы. Вокруг, между дорожками, покачивали ветвями монстеры, зеленели молодые смоковницы, пестрели цветы. В песке дорожки купался одинокий жаворонок. Разду всегда удивляло, почему Матери Пустыни научили такую неказистую птицу бесконечно приятным песням. Невольно улыбнувшись жаворонку, Разда посмотрела на небо. Темно-серые тучи ползли с юга, и не было видно, где кончалась мрачная пелена.

Чувствуя слабость, растекающуюся по телу, Разда прилегла на ковер. Она видела, как порывы свежего ветра трепали тонкие занавеси. Голова ее кружилась, и казалось, будто все вокруг ходит ходуном. В одно мгновение это прекратилось. У Разды не было сил ни встать, ни поднять руку. Сознание постепенно меркло, веки тяжелели.

Последнее, что услышала Разда - был мерный стук дождя и тихий смех. Но стоявшую у дальней стены полупрозрачную женщину, чья белая кожа была изъедена темным узором, Разда уже не могла видеть.