На следующее утро, глядя на толстые, красные и блестящие уши Чекасина, капитан Ведякин выдохнул:

— Вылитый Чебурашка!

Отпуск Сафарову не дали. Дослуживал он в хозвзводе, где упорно не подходил к свиньям, называя их Чебурашками. Дальнейшая судьба героев частично неизвестна. Фамилии настоящие.

Фактория

О. Куваеву

Свозить меня на факторию я клянчил давно. Мужики дымили едкими папиросками «Север», похлопывали меня по плечу, ответ был один:

— Чего там под ногами путаться. Да и оказии нет.

Я выклянчил. Внутри АН-2, на грязном полу лежали сети с пенопластовыми поплавками, ящики с патронами, тушенкой, мешки с мукой, принайтованные бочки с горючим. У меня на голове драная ушанка, сверху телогрейки натянут дождевик, старый, с прожжённой полой, брезентовые штаны, на ногах гордость — охотничьи

сапоги.

— Курить только в пилотской кабине, — предупреждает невыспавшийся бортмеханик. И мы летим.

Показалась большая вода, по которой заскользил, приводнившись, наш самолёт.

Фактория стояла за валунами. Сизая изба. Два небольших стожка. Редкий ельник неподалеку. На отмели — баркас и долблёнка. Там же, на кольях, растянутая для просушки сеть. Расторопно разгрузились, и самолёт улетел на следующую факторию.

— Ну, давай знакомится будем.

Хозяин, высокий, костистый мужик, ведёт в дом. Следом бегут охрипшие от лая две собаки.

На столе самовар, в мятых мисках квашеная рыба, грибы, домашний горячий хлеб, чей аромат неслышно разнёсся по округе. Торопливо выкладываю гостинцы: пакет с сушками, конфеты, десяток пачек сигарет, плиточный чай, городскую колбасу. Ставлю бутылку

спирта.

Фёдор Иваныч приносит котелок с ухой. Разбавляет спирт. Сам пьет пуншик, чай с разбавленным спиртом. Мы едим, выпиваем, говорим о том о сём. О себе он не рассказывает, жалуется на план, вездесущих туристов, геологов, расспрашивает о городе, новостях. Потом ведёт показывать своё хозяйство. Нежно гладит шкурки, белеющие мездрой, рассказывает о капканах, в амбаре висит сушеная рыба, лёгкий ветерок колышет её, и раздается тихое шуршание.

Увидев его ружья, я выпалил все свои куцые теоретические знания, важно произнося: экстрактор, энжектор, Зауэр, Франкотт, ещё какие-то названия и термины, почерпнутые в охотничьем магазине на Неглинке и пары книжек Сабанеева. Иваныч улыбается. Засыпаю с трудом, мешает белая ночь и комары. Днём прилетает самолёт. Фёдор Иваныч получает накладные, что-то пишет, слюнявя кончик химического карандаша. Мы грузим мешки с рыбой.

Рукой он нам не машет, из забрызганного водой иллюминатора я вижу, как, пригибаясь, он тащит сеть в лодку.

Как закинула его судьба в факторию, не знает никто. Больше я его не видел. Иногда мне хочется иметь свою факторию. Но потом ловлю себя на мысли, а вдруг аппендицит? И течение суматошно-бестолковой жизни опять подхватывает меня и тащит, тащит. Куда и зачем, хотелось бы знать.

Агой

На Русском Севере, в старых деревнях дома основательные, деревянные. Окна прорублены на юг. Далеко от побережья Белого моря в домах пахнет пылью, старым деревом. А в домах у моря пахнет рыбой, терпким йодом водорослей, влажной внутренностью резиновых сапог. Глушь. море, реки, текущие вспять в часы прилива, холмы и Царица Белая Ночь. Поморы называли себя койдена. Жизнь катится своим чередом, то улыбается щербатой ухмылкой, то рассыпается окающей северной скороговоркой, то налетает горним ветром, то кутает в туман. С Богом отношения близкие. Да и Бог у поморов — это и святой, и икона. По берегам ещё сохранились восьмиконечные кресты. Это не над могилами, нет. Уходили бить зверя, ловить рыбу. полагались на Бога и попадали в переделки, а если спаслись от верной погибели, то в том месте, где вынесло на берег, ставили крест. В память и по обещанию, произнесённому в минуту смертельной опасности. Вы ходили когда-нибудь в тумане на баркасе, под мерный стук мотора, когда не видно горизонта, неба, а вода белая? Только вдруг рвущий душу гудок. Призрак судна, проходящего рядом. Мурашки от ужаса близкой смерти, медленно и величаво скользящей мимо. Потом молча курили на берегу, говорить не хотелось. Ветер гнал клочья тумана…

Церкви крыли осиной. От времени, дождей и ветров она приобретала цвет серебра. Смотрится красиво, а уж если редкое солнце, то блеск глаза режет.

— Как же так, ведь поганое же дерево? Сам рассказывал, что Иуда на осине повесился.

Степаныч чешет затылок.

— А у нас тут кипарисов нет, не Сочи, — находится он. Ловко переводит разговор на сорта сёмги. Загибает пальцы: — Залётка, межень.

— А какая самая вкусная?

— Это после Спаса, до первого льда. Велечавка.

Давно уже один сорт сёмги, Та Которую Поймали, а горбушу что за рыбу-то не считали — деликатес. На дверях домов появились замки. Часовенки превратились в ледники для рыбы. Только кресты стоят в труднодоступных местах для вездесущих туристов. И мало кто помнит поморское Агой — Прощай. Агой, Русский Север. Эхо патриархальной России.

Грузинская кухня

Мне было плохо. Реально плохо. Ночью я прыгал с БТРа, в меня стреляли, я боялся пули в живот. У меня кончались патроны. Пот лился ручьями, я орал. Не кричал… орал. Я пробирался на кухню, там за газовой плитой стояла дежурная бутылка спирта, водка была для меня слаба. От спирта краски становились ярче, сигареты «Прима» и спирт жгли горло. Джерри смотрел на меня с сочувствием, и мы шли гулять. Он был настоящим другом, не отходил ни на шаг. Садился, если я останавливался, и молчаливо ждал, когда его хозяин сможет побороть дрожание рук и при-

курить.

***

— Ну, что он совсем плох?

— Приезжай, — просто и без надежды в голосе сказала моя жена.

***

И она приехала. Грузинская женщина. Наталья. Громадная сумка в одной руке, чемодан в другой. Сзади маячил генацвали в фуражке с мешком через плечо. Мой друг Вадачкория. Фуражка с крабом и усы. Капитан какого-то плавсредства в городе Поти.

— Мы ехали в разных купе, я же грузинка, — застенчиво сказала Наталья.

— Конечно. Здравствуй, брат, — сдержанно произнес Вадачкория.