Герби уже был в хате, и Варя входя шумнула:

– Герр майор, это Варя с мастером.

– Руди, битте, - она отдала керогаз и полезла в подпол за картошкой.

Герби неприязненно посмотрел на Ищенко и ушел в комнату - там взволнованно заходил взад-вперед, он просто дико завидовал вот этому мужику. Варя давно сказала ему, что она не одна попала сюда. Он будет жить рядом с Варьюшей, встречаться, смеяться, пить вино на праздники, а Герби всего этого не увидит, не сможет обнять свою, так необходимую ему, Варью. На самом деле чья-то жестокая шутка... Судьбами людей так закрутить, но с другой стороны - не случись этого, он никогда бы не узнал свою либен руссишфрау. Он, всегда считавший себя уравновешенным и редко проявлявший эмоции, теперь как сопливый пацан, оглушительно, с треском влюбился в женщину, в два раза старше его, и молил Бога, или кого-то там ещё, кто закинул в его время и жизнь Варью, чтобы дали ему хоть ещё немного времени-побыть рядом с ней.

Варя незаметно сунула Николаичу банку рыбных консервов, он поблагодарил, кивнул головой на комнату и показал Варе большой палец. Увидел же он, как нежно глянул на Варюху этот надменный немец. И как яростно сверкнул глазами на него, Ищенко, явно ревнуя.

А гроссаналитик сказал вечером Варе:

– Я долго не понимайт, что есть в тебе другой, не такой, как все русски.

– Етцт, сичас знайт - ваша взгляд, вы не есть бояться смотреть, люди другой эпоха - равноправный взгляд.

– Что, так заметно?
– испугалась Варя.

– Найн, это есть заметно специалист!

Герби рассказал, что Варя и зацепила-то его сначала взглядом, и он долго ломал голову, вас в дизе фрау не так, а когда понял, решил разобраться дальше.

– И что, пожалел?

– Не надо загте глюпост, их либе дих, как по русску, отшень-отшень, ты есть майн жизн.

– И ты, сухарик мой - моя жизнь, я не знаю, что впереди, но поверь, сколько мне отпущено - столько и буду тебя любить и вспоминать каждый день. Знаешь, я замуж выходила по-любви, жили с мужем неплохо, искренне горевала, когда он умер, но то, что я испытываю к тебе... даже четверти нет, что было тогда. Герушка, у нас с тобой действительно - единение душ, встреться мы в мирное время, даже если бы и потянулись друг к другу, половины бы не было, а здесь, сейчас, зная, что каждый день может быть последним, мы с тобой до донышка открылись, а такое, поверь мне, бывает не часто.

Зо, аллес зо! Так, все так!
– Обнимая её, подтвердил Герби.

Фридрих мысленно сам себя поблагодарил за то, что послал эту фрау за мазью, фатеру действительно полегчало, но он его и удивил, начав какие-то разговоры об отъезде в Фатерлянд.

– Варум?

Фатер обстоятельно пояснил, что суставы одной мазью не вылечить, надо ехать лечиться как положено, с уколами, массажами и прочими процедурами. Фрицци сказал, что подумает, но если уезжать, то не раньше февраля, в марте отсюда невозможно будет вывезти все оборудование, обстановку и все прочее. После Нового года начнут собирать все. Зная своего очень вдумчивого и расчетливого фатера, сначала насторожился было, потом же подумал, что фатер явно не может без своего умника Пауля, как же -младшенький, любимый. Фрицци в душе все-так же болезненнно ревновал фатера к Паулю, он точно знал, что фатер в младшеньком, как говорят эти русские - души не чает. А то, что фатер своим нюхом чует большие неприятности, у него даже и мысли такой не возникло.

Погода установилась ясная и Фрицци с Кляйнмихелем и многочисленной охраной поехали на медведя. Этот сухарь фон Виллов, как всегда, отговорился срочной работой, поехал куда-то в сторону Харькова, да и приглашали-то его чисто из приличия - знали уже, что этот надменный, замкнутый фон ответит отказом. Кляйнмихель поморщился:

– Жду - не дождусь, когда эта надменная рожа свалит в Берлин, наверняка ведь педантично все докладывает!

И не догадывались оба, что надменный фон, вечером разительно меняется - внимательный, заботливый, частенько весело смеющийся молодой человек, тщательно прячущий грусть от неизбежного расставания с Варьюшей.

А на охоте случилась беда. В берлогу долго совали жерди, стараясь разбудить и раздразнить медведя, собаки, не приученные на такую охоту - их больше на людей натаскивали, только истошно лаяли, не приближаясь к берлоге. А у Лешего был только волк, который при появлении чужих скрывался и найти его было невозможно.

И додразнили... из берлоги раздался оглушающий рев, охотники брызнули в разные стороны, а из берлоги выпрыгнул громадный медведь и, грозно рявкнув, огромными прыжками понесся на людей. Захлопали выстрелы, медведь, не обращая внимания на хлещущую кровь, успел уцепить лапой одного и, с ревом отбросив уже неподвижное после его когтей тело, несся прямо на Кляйнмихеля. Тот лихорадочно раз за разом стрелял в медведя, и мишка упал все же, не добежав до него метра три. Охотничий азарт затмил все - Кляйнмихель выскочил на поляну и с воплями восторга подбежал в поверженному медведю.

– Назад!
– не своим голосом заорал Леший.
– Герр майор, цурюк!

Кляйнмихель отмахнулся от него и, крикнув фотографу, чтобы немедленно заснял его у поверженного медведя, поставил на него ногу... Мишка дернулся и уцепив лапами эсэсовца, в последнем усилии подгреб его под себя, зажав в когтях намертво, дернулся и затих.

Как орали перепуганные немцы, изрешетили всю тушу автоматными очередями, но Кляйнмихелю это мало помогло. Пока смогли перевернуть медведя, пока пытались разомкнуть когтистые лапы, которые так и не разогнулись... пришлось рубить, перемазались в крови все, и вытащили еле дышащего, изувеченного Кляйнмихеля.

– Я же сто раз повторил, нельзя подходить к только что упавшему медведю, они даже смертельно раненые опасны!!
– искренне сокрушался Леший.

Кляйнмихеля с большими предосторожностями уложили на брезент и аккуратно понесли к машинам, каждый из немцев понимал, если он выживет - будет чудо, но и нормальным он уже не будет, медвежья хватка -это страшно. И винить в его беде было некого, он сам выскочил, не обращая внимания на крики егеря, вот и поплатился.