— Вы отлично смотритесь вместе, — агент показал большой палец вверх, полностью выражая свое одобрение.

Запамятовав собственную ложь, Акияма едва не растерялась, но тело, словно по рефлексу, подсказало, что делать, и девушка фривольно приобняла не подозревающего о своем участии Итачи.

— Да, мы такие.

Итачи на мгновение оторопел от подобной наглости, едва не спросив, в чем дело. Но благодаря кокетливому взгляду семпая вспомнил, что он без пяти минут женатый мужчина, и сконфужено обнял Рей за талию.

— Мы стараемся не афишировать свои отношения.

— Да ладно вам, не стесняйтесь, все свои, правда, Тобирама? — Сенджу-старший хлопнул брата по спине, явно не разделяющего его мнения.

Скрип дощатого пола раздался в такт крику ударившей по стене двери, что хлопком свалила одну из картин с давным-давно забальзамированной девушки, чье имя Акасуна уже и не помнил. Прошлепав по осколкам разбившейся рамы, он нервно сдирал с себя чужую личину. Парик приземлился рядом с грязной подставкой для подсыхающих кистей. Брошенные на стол очки скинули лежащий глаз – неизвестно, пластмассовый или забальзамированный. Избавившись от шарфа, словно от прицепившейся экзотической змеи, Акасуна дрожащими в волнении руками открыл чулан.

Голос. Голос. Треклятый голос все еще бил ключом, преследовал заевшей пластинкой, до которой лень дотянуться в прохладный вечер под пледом, чтобы выключить. Он помнил лишь голос, благодаря песням, которые птичка в клетке нередко щебетала в тенях подвала. Да имя — Рейко. Лицо размыло за сотней других похожих прохожих. Словно марево оно расплывалось перед глазами блеклым пятном, пролитым на холст маслом. Или истлевающей бумагой. Поэтому, едва не раздирая руки, он откидывал старые забытые работы, погруженные в покрывало пыли. Сасори рвал в клочья бумагу, пав на колени, перед картиной, что забыл на долгие два с половиной года, пока не услышал знакомый голос и режущее слух имя. Лицо, он должен увидеть лицо, потерянное в зыбкой памяти. Под последним сорванным покровом покоилась блеклая, в темных оттенках работа. Художник убрал руку от торчащих ребер на разъятой грудной клетке, что подобно раскрывшейся шкатулке из осколков костей хранили в себе сокровище — бабочки, которые словно только что под последним взмахов крыльев приземлились на стебли ребер. Лицо иссиня-бледное, достойное мертвеца, почти не приметное, точно такое же, как у прошедшего мимо него наваждения. Глаза сокрыты под индиговыми крыльями бабочек, чьи тела застряли в оковах глазниц. Губы разбиты в кровь, словно кровавая клякса, — единственное яркое пятно, будто художник дрогнувшей рукой осквернил в конце работу незначительной ошибкой. Руки, а точнее, оставшийся от них скелет, сцеплены в замок на застывшей в вечности груди.

— Акияма Рейко, — рычание вырвалось с хрипотцой, и пальцы вцепились в раму картины, будто в шею незавершенного произведения искусства.

Тот день всплыл обрывками воспоминаний. Цепь, разбитое окно, осколки на газоне. Окропленная кровавыми слезами трасса. Акасуна не спешил, отуманенный тщеславием, — материал повредил ногу и не мог убежать далеко. Однако, когда Акасуна вышел на трассу, на месте, куда бежала Рейко, её уже не оказалось.

Тогда он ощутил чувство, доселе забытое, — страх, инстинкт выживания. Вынужденный прервать ритуал, он бежал из города, ожидая, когда во всех сводках новостей появится его портрет. Но его ожидания не оправдались. «Асаори Накусу» так и не объявили в розыск как серийного маньяка. Ничего не понимая, Сасори даже дерзнул приехать в Токио, но в учебном заведении Акиямы смог узнать лишь то, что Рейко исчезла и была отчислена.

Тогда он самонадеянно разрешил её судьбу: бедняга, скорее всего, покончила с собой. Или пьяные кавалеры нашли её на трассе, украли, изнасиловали и выбросили тело — более логичный вариант.

Если он считал себя все это время в безопасности, почему Акияма ошивалась вместе с детективом по делу Потрошителя, который явно прибыл со спецагентами, что дерзнули сегодня допросить его?

— Что я теперь должен делать?

В родной атмосфере из гармонии ароматов краски и ацетона Акасуна сидел на стуле в мастерской, сгорбившись под тяжестью вопросов и спрятав лицо в ладони.

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Звонкие, но ленивые аплодисменты эхом прокатились по мастерской. А игривый смешок раздался где-то на уровне макушки вместо мигрени. Бледные холеные руки сцепились крестом на шее, отчего Акасуна ощутил фривольное прикосновение чужого тела к спине. Неестественно теплого, но привычного.

— А-ки-я-ма Рей-ко, — по слогам пропел нервный девчачий голос. — Бедный, бедный мой Маэстро.

Оголенные участки тела под девственно-белым платьем мерцали бледностью заиндевелой розы. Чистый лазурный взгляд, обрамленный нотками уставшего безумия, томно прикрылся, и Инаеси Нарико прижалась щекой к виску содрогающегося в дрожи художника.

— Эта девчонка может стать большой технической помехой. Нет ничего хуже врага, чьи мотивы и цели не поддаются логическому объяснению. Ведь, — Нарико, все еще обнимая Сасори одной рукой, жеманно вскинула другой, — если бы она дала твой фоторобот, тебя бы все равно уже поймали.

— Уйди, — прорычал Акасуна, согнувшись еще сильнее, словно это помогло бы скинуть руку Токийского Потрошителя, чьи наконечники Нэкодэ впились в кожу, раздирая рубашку.

На лице Нарико всплыло лукавое безумство, а улыбка натянулась струной от уха до уха.

— Ты меня прогоняешь, любовь моя? Снова? А мы ведь так с тобой похожи, — полный бешенства визг вырвался из груди неестественно погрубевшим тоном, чуть приглушенным из-за трансформировавшейся маски, в которую Нарико вцепилась когтистой перчаткой. Она оттягивала слой, словно резиновую кожу, что слилась с её лицом. Тянущая субстанция издала скользкий звук, будто раздавленная змея. — Сасори, я ведь единственная, кто мог понять тебя! Смысл вечности! Ты веришь в вечность красоты, когда я верила в бессмертие Мастера, в чем оказалась права! Но теперь я не могу поддержать тебя, ведь ты сделал меня своим произведением искусства!