Сквозь гармонию льющейся мелодии донесся звук ударившегося о пол металла. Но Сасори даже не отвлекся от работы — чинно продолжал стежки, теперь работая над глазами, но, в отличие от губ, зашивая открытые веки.

Болезненное мычание раздалось со стороны первого шума.

— А, ты уже проснулась. Прости, но ты не сможешь закричать, мне было необходимо потренироваться, прежде чем начать работу.

Тело на противоположном операционном столе конвульсивно задергалось, пытаясь сорвать путы, что приковывали его к насильственному ложу.

Работу пришлось отложить. Нехотя Сасори прервался, катя к столу пустой баллон вместе с иглой для вены.

Туго зашитые губы зашевелились в болезненной попытке промычать нечто членораздельное. Но Сасори приложил палец к изуродованным устам, издав напутственное «Тсс», и стер одинокую слезу с побледневшей щеки.

— Как ты думаешь, желал ли Бог, чтобы его творения канули в тленности бытия?

Если бы прикованная к столу девушка могла только ответить. Ей оставалось лишь зайтись в новом стоне, когда игла вонзилась в вену, и дорожка крови хлынула в приготовленный вакуум.

— В чем смысл жизни, если она истлевает в одно мгновение века? Десятилетие? Пару лет? А то и меньше. Но все эти жизни, по сути, не отличаются своей длительностью. Время — всего лишь иллюзия. Круг, в котором мы все застряли не в силах найти выход в бесконечность. Жизнь, словно мотылек, трепещет своими крыльями на краю огня, в каком-то одном взмахе от смерти, — Сасори облокотился об изголовье, презрительно сморщившись. — Я знаю, что ты хочешь мне возразить. Мы будем жить в памяти других, покуда они не умрут. Но ведь рано или поздно и эти мотыльки истлеют.

Акасуна скользнул взглядом с медленно засыпающей девушки к наполняющемуся краской жизни баллону.

— Разве не прекрасна вечность? Остаться в этой жизни, запечатленным в миге. Словно пойманный мотылек, засушенный в поделке, что будет украшать чью-то жизнь. Разве сохранить свои краски, молодость до того, как старость осквернит их — это не прекрасно? — Акасуна ласково пригладил светлые разметавшиеся локоны по столу, провел пальцем по побледневшей, обескровленной коже. В его жесте сквозило искреннее сочувствие и нежность. Девушка перестала вырываться, медленно опуская тускнеющие голубые глаза, чей взгляд застыл навек. — Твоя смерть получит смысл. Ты не канешь погребенным прахом в гробнице и не станешь удобрением, похороненным в пустоте коробки. Ты станешь аперитивом к грандиозному ужину. Маленьким светом в конце тоннеля, что приведет наших невежественных детективов в гробницу вечного бессмысленного сна, которого они так желают.

О грозная вечность,

Безмолвная вечность!

Какую ты скрыла

Великую тайну

За крепкой печатью —

За дверью могилы?

Что ты? Не одно ли

Ничтожное слово,

Пустая угроза

Толпы малодушной,

Дитя предрассудков,

Обманчивый призрак?..

Или ты граница

Обширной Вселенной,

Развязка явлений,

Уму непонятных,

Тяжелых для сердца,

И жизни прекрасной,

Разумно-духовной,

Сомнения чуждой, —

Священный источник?

О грозная вечность,

Безмолвная вечность!

Крепка твоя тайна,

Но разум мой верит,

Что ты существуешь:

Отрадно мне думать,

Что дух мой бессмертный

Есть вечный наследник

Бесплотного царства,

Что будет он видеть

Веков миллионы,

Миров разрушенье

И, может быть, новых

Прекрасных творений

Конец и начало,

И будет, как прежде,

Идти к совершенству,

Всегда оставаясь

Разумно-свободным.*

И, кончив последними продекламированными строками, Акасуна, словно художник, завершивший работу, провел тыльными сторонами ладоней по щекам, стерев застывшую влагу упокоившейся.

— Можешь не благодарить.

И, покинув застывший материал, вернулся к оставленной работе, вновь выводя виртуозные стежки на теле, что готовилось предстать перед невежественными слепцами.

Над Киото повисла тревожная погода со слезливо-плаксивой атмосферой. Из-за серого купола было трудно определить вечер или ночь царила на улице, но наручные часы детектива Учихи показывали ровно 9 вечера. Полицейская линия скрежещущими помехами передавала последние криминальные сводки, начиная с банального ДТП и заканчивая семейной поножовщиной. Ни одно забальзамированное произведение искусства так и не почтило горожан своим злодейским изыском. Стрелки часов, словно детонатор бомбы, отсчитывали оставшееся время до окончания ритуального дня по жертве Потрошителя — Дейдары Тсукури. И Итачи, как влюбленный школьник, ожидающий свою первую любовь, нетерпеливо проверял время да прибавлял громкости в полицейском радио.

К слову, машина его припаркована у обочины дома мэра Киото — сегодня его смена слежки за добродетельным меценатом. Если верить до этого дежурившим Минато и Тобираме, мэр дома последние дни не покидал по причине болезни.

Минуты шли за часы. Пустые пластиковые стаканы из-под кофе скопились крутым холмом на заднем сидении вместе с порванными пакетами фастфудов. Когда часы показывали 10, а окна дома так и не зажглись вечерней теплотой, Итачи покинул автомобиль, перебегая через пустую дорогу в сторону ворот. С вызовом взглянув в камеру слежения, Учиха ловко забрался на забор, словно заправский уличный хулиган, перепрыгнув на зеленый газон, ладонями почувствовав его сырость. Мужчина без колебаний направился к дому. Никто не оказывал сопротивления его вторжению. А настойчивый звонок в дверь, сопровождавшийся стуком, не вызвал интереса у хозяина дома. После недолгих попыток войти внутрь как подобает законопослушному гражданину Итачи прошел к ближайшему окну, пытаясь разглядеть сокрытую в тенях комнату. И, мысленно извинившись перед владельцем, поддернул окно вверх, юрко пролез через открывшийся зев и приземлился на ворсистый ковер рядом с охраняющим комнату отполированным рыцарем.