– Маша Пархоменко?
– подсказал Серёжка.

– Да-да, Маша, стеснительная такая, а какой голос, какой голос! И загремим, слушай, на весь район загремим.

Вскоре дом Аловых заполнили отрывистые звуки хрипящего саксофона, но как далеко ещё было до того дня, когда в нём прозвучат первые внятные сочетания музыкальных нот, уже чем-то напоминающие, хоть и отдалённо, ту или иную мелодию. Пришло время и собранный Иваном Константиновичем ансамбль, правда, пока без названия, отыграл первый концерт, посвящённый Октябрьским праздникам. А потом стало правилом, оркестр начинал вечер танцев в клубе и заканчивал их, а всё остальное время молодёжь танцевала под магнитофон. Серёжка был заводилой проведения танцев, он вёл их, пел и играл на саксофоне. И это было на руку Витьке, потому что большую часть танцев Серёжка проводил на балконе, а Витька в фойе в гуще танцующих. Это вселяло в него надежду, что Раечка, в которую он был по уши влюблён, когда-нибудь, да скажет -''Да!'' После своей выходки на школьной спортивной площадке, как-то сидя на уроке, он решился и написал на кусочке тетрадного листка: '' Приходи ко мне сегодня на свидание!'' и пододвинул Раечке. Та, прочитав, зарделась краской, но тут же отписала : ''Ты хороший парень, но мне нравится другой!'' Витька не приглашал её танцевать, боялся быть посрамлённым, услышав отказ, а она, танцуя с другими парнями, но очень-очень редко, всё ждала, когда Серёжка освободится и спустится в фойе.

Именно в это время на селе произошёл случай, который вселил в Витькину неспокойную душу большую надежду, что Раечка бросит Серёжку и будет встречаться с ним. Вот уж когда вдоволь почесали языки э...Нские сплетницы, а до истины так и не докопались. А произошло вот что. Рядом с сельской библиотекой с незапамятных времён стоял большой каменный дом, выстроенный с целью размещения сельских административных органов. В советское время посчитали, что Сельсовету занимать такую громадину неприлично, сделали перепланировку, дом стал жилым и вскоре в нём разместились первые три семьи. Теперь первая треть дома пустовала в ожидании новых жильцов, во второй проживала сельская библиотекарь Валентина Степановна, а третью занимал Фёдор Ильич, мужчина достаточно солидного возраста, буровик, человек неуравновешенный, крутого нрава, но по трезвому делу, что случалось крайне редко, интересный в общении по причине начитанности, работавший вахтенным мастером на нефтепромыслах Ставрополья со своей молодой женой, вертлявой, броской женщиной, не более лет тридцати лет от роду, за которой шлейфом тянулась по селу слава женщины лёгкого поведения, Люська, по прозвищу ''буровичка'', медсестра сельской больницы. В свободное от трудов праведных время её частенько можно было увидеть на танцах, куда она прибегала со своей закадычной подружкой Надей, воспитательницей детского садика. Если они и танцевали, то очень редко и на пару. Целью их посещения ДК они объясняли предельно просто: приходили послушать Серёжку Алова.

И вот однажды, глухой осенней ночью, обе комнаты той самой трети дома, что занимала выше указанная чета, озарились ярким светом всех включенных лампочек, а зычный пьяный бас Фёдора Ильича, возопил:

– Сука, говорили мне люди, пригрел змею подколодную на груди. Не верил. Где он? Кто это?

Эти грозные слова возмущения были настолько перемешаны откровенным матом, что Валентина Степановна, поначалу проснувшаяся и, выглянувшая в окно, от стыда прикрыла уши руками. Потом она увидела, как в соседской комнате распахнулось окно и из него ловко выпрыгнул молодой мужчины в одних трусах. Валентина Степановна отпрянула подальше от окна, щёки её запылали от стыда, потому что в этой фигуре ей что-то показалось таким знакомым, отчего она вздрогнула и в голове с ужасом промелькнуло: да не может такого быть! Она уже хотела отойти от окна, чтобы накинуть на озябшие плечи пуховый платок, как вдруг увидела, теперь уже Фёдора Ильича, неуклюже вылазившего из того же окна с топором в руке.

– Стой, паскудник, стой, а то хуже будет!
– закричал благим матом Фёдор Ильич, опять таки, пересыпая гневный окрик отборной бранью.

Он ещё что-то кричал, пустившись в догонку за прелюбодеятелем, но тут его попытался урезонить визгливый голос Люськи-буровички, выскочившей из дома и побежавшей следом:

– Федя, Феденька-а, не срамись, и меня не срами перед людьми!

Директор школы Иван Акимович, живущий неподалёку в доме на взгорке, засиделся в эту ночь до поздна за отчётными документами. Услышав душераздираюшие крики, он встревоженно накинул на плечи тёплую домашнюю безрукавку, вышел во двор. За деревьями и кустарником ему не было видно ни удиравшего, ни преследователя. Он не видел даже саму Люську- буровичку, но хорошо слышал её вопли, отчего презрительная усмешка на лице Ивана Акимовича сменилась недвусмысленной улыбкой. Ни он, ни тем более Валентина Степановна, естественно, не могли быть распространителями первичной информации о случившемся, потому главным первоисточником сплетен, скорее всего оказалась влюблённая парочка, возвращавшаяся с Машука, лесистого бугра начинавшегося сразу за мостом через овраг, названного так по аналогии с возвышенностью у подножья города Пятигорска. Ещё не пришедшая в себя после любовных ласок и утех, она, эта влюблённая парочка шмыгнула в заросли бузины обочь пешеходной тропки, пропустив сначала полуголого Серёжку, потом Фёдора Ильича с топором и уже плетущуюся следом Люську, повторявшую сквозь слёзы:

– Не срами-ись, и меня не срами-и!

И ещё долго-долго гонял только один всезнающий ветер мелкие куски чёрной лавсановой ткани, отдалённо напоминающие повседневный костюм сельского ловеласа по двору каменного дома, забрасывал их то в огород, а то вышвыривал на показ всем, на тропку, ведущую к мосту, а место перед дровосеком украшали мелко-мелко порубленные огрызки чёрных ботинок на прочной и толстой коже.

Серёжка появился в классе через три дня после случившегося, как ни в чём не бывало, и сел за свою парту. Одет он был в новенький, плотной ткани пёстрый пиджак, тёмно серые, под цвет пиджака брюки, на ногах красовались коричневые башмаки на толстой каучуковой подошве. Не обращая внимания на косые взгляды девчат и откровенно насмешливые парней, он что-то хотел спросить у Витьки, но не успел, раздался звонок на урок и с класс быстрым, нервным шагом вошёл низенький, с совершенно седым, вздыбленным хохолком волос на голове, математик Сергей Иванович, наверное, опять проигравший партию в шахматы своему коллеге Алкивиаду Ильичу, гроза двоечников и откровенных тугодумов. И весь урок боковым зрением Витька видел, как Раечка, напряжённая, сжавшаяся в комок, рассеянным подчерком, то переписывала решение задачи с доски, то останавливалась, сидела какое-то время безучастная ко всему происходящему в классе, и, когда в этот момент, Витька коротко посмотрел на Серёжку, то натолкнулся на взгляд его расширенных чёрных, огромных глаз, которыми он, как удав несчастного кролика, гипнотизировал склонённую над партой фигурку Раечки, всю без остатка, вместе с авторучкой и тетрадкой. И понял Витька, что нет у него никаких шанцев, нет и никогда не будет.

В августе он уехал в Грозный поступать на геологический факультет в нефтяного института, но с треском провалил экзамен по математике (письменно), вернулся домой ни с чем, и стал ждать повестки из военкомата. Вернулся домой, а тут такие вести. Когда он узнал от матери подробности, спросил:

– И что, она лежит с новорождённой в роддоме и к ней никто не приходит?

– А кто придёт?
– спросила мать.
– Отец строго-настрого запретил Рае появляться дома. Мать не приходит, потому что боится отца. Тётя Груша слегла, сердце, лежит в больнице.

– А Сережка? Это ведь его ребёнок.

– Сережка поступил в сельхозинститут и сейчас перед учёбой студенты трудятся на сельхоз работах в колхозах.

– Ну, хорошо, а его родители? Они ведь дедушка с бабушкой.

– Не знаю, ничего про то не слышала.

– А вы бы с отцом тоже не пошли, если бы это был мой ребёнок?

– Витя, сынок, ты подумай, что ты говоришь, - мать укоризненно посмотрела на сына и тут же, с тревогой в голосе спросила.
– У тебя с Раей ничего не было? Люди всякое говорят.

– А ты побольше людей слушай. Было. Мы сидели с ней за одной партой. А от того что девочка и мальчик сидят за одной партой, детей не бывает. Да она мне нравилась, я влюблён в неё, но мы не разу даже не танцевали. У меня к тебе просьба, Нарежь гладиолусов. Я схожу к ней. Прямо сейчас.

– Витенька, сынок, не надо этого делать. Подумай, что скажут люди.

– Опять люди. Да мне плевать на твоих людей. Умный - не скажет, дурак - не догадается.

– Не пущу!

– Тогда я пойду без цветов.