– Одну не отпущу, вон, Раиску бери и, поняйте, - поставил условие Фёдор.

Съездили, погостили. Только теперь Фёдор, стал уже сам присматриваться, не растёт ли, часом, у жены брюхо? Растёт, мать твою сто чертей! В положенный срок, и к гадалке не ходи, и месяцы по пальцам не пересчитывай, вот он, народился мальчонка, чёрный, как грачонок. Хорошо, хоть мать до нового позора не дожила Заскрипел Фёдор зубами, сорвал со стены двухстволку, что над кроватью висела, во двор выскочил. Нюська с орущим младенцем на руках следом. Грохнул громоподобный выстрел в предвечерней тишине и огрызающимся эхом забился, медленно затихая над вздрогнувшим от испуга хутором Садовским.

– Во тако вот, шалавая, не дай тоби Бог, ще раз, хоть в мыслях в Крым намылиться. Вторый патрон - твий!

Детей Фёдор особо не голубил, но и не обижал. Одно то, что рука тяжёлая, а с другой стороны, как без детей? Вот так вот, после работы домой вернёшься, ну как жить в пустых стенах? Чужие? А что делать, если Бог своих не дал? Нехай, что не делается, всё к лучшему. Иной раз даже в защиту вставал, когда Нюська с мокрой тряпкой гоняла их по хате с криком:

– И откуда вы, ироды, навязались на мою голову?

Горькая усмешка касалась в такие минуты Фёдоровых губ. Ну, откуда взялись, тут уж кому, как не ей знать, и пресекал:

– Не особо там! Дети ж, шо с их взять?!

Время летит быстро, не успел Фёдор глазом моргнуть, меньшой в школу пошёл, а дочка, так вообще, хуторскую восьмилетку заканчивает. Между делом услышал, как мать и дочь укромно в уголке шептались. Понял, о чём разговор, остановил как-то за руку проходящую мимо Раечку.

– Ты, Рая, конечно, гляди сама, за тобою вседа последнее слово будэ, но може в э...Нске десятилетку закончишь, а там, не в зачуханэ училище в Иноземцеве поступать поидышь, а сразу в Ставрополь, в пединститут? Шо мы, хуже других?

Раечка вспыхнула, выслушала отца, опустив глаза, благодарно улыбнулась.

О ту пору приехала Фёдорова сестра тётка Груша проведать братову семью. Узнав о намерениях Фёдора, заявила категорически, как отрубила:

– В интернате жить, та вы шо тута, совсим сдурилы, чи шо? У мэнэ будэ жить и ни якых гвоздей. Ото дитё с урокив прибежать и уместо того, шоб витдохнуть, та снова за урокы сидать, жратву стряпать будэ? Не допущ-щу! Поняла, племяшка. И накормлена будэшь, и в спокое, нихто под ухом трендычить не будэ. И пригляжу, - пообещала сестра, уже глядя на Фёдора. - Не сумлевайся , Федя!..

...Тетка Груша оторвала лицо от ладоней, подняла голову.

– Надо йихать, - скорбным голосом сказала она.
– Поперёд людской молвы поспеть. Хай луч-че сразу мэни голову оторвэ.

– Я не поеду, - решительно и обречённо прошептала Раечка.

– Я одна, а там Бог дасть, притыхнэ батько, можэ всэ и наладытся.

Тетка Груша подоспела на хутор Соколовский аккурат к обеду. Войдя в братов двор, она увидела сидящего за столом Фёдора в тени тутового дерева. Нюська накрывала на стол. Налив половником в огромную глиняную чашку густого, наваристого борща, она подвигала к ней расписанную под Палех деревянную ложку и именно в этот самый момент наткнулась на удивлённо расширяющиеся глаза мужа. Она посмотрела в ту сторону, куда был направлен его взгляд и увидела золовку. Та, как стояла, так и повалилась на колени, склонив голову.

– Покарай мене, Федя-я-я, грешницу! Не доглядела-а я! Не уберегла-а!

Фёдор положил свои руки, с неотмываемыми от мазута пальцами под ногтями на клеёнку, сжал огромаднейшие кулаки. На широких скулах вспучились желваки, размером с куриное яйцо.

– Шо такэ?!
– набычившись, гаркнул он.

– У Раечки нашей дитё-ё-ё вскорях будэ!

– Кто-о пачкун?!
– заревел Фёдор.

– Та хто ж его знае, - всплеснула ладонями тётка.

– Убью паскудника!

Фёдор так стукнул кулачищем по столу, что чашка с борщом подлетела вверх и перевернулась. Нюська схватилась было за столовую тряпку, но этого оказалось недостаточно, чтобы убрать остатки разливающегося по клеёнке борща, метнулась куда-то в сторону дома в поисках новой. Струйки стекающего борща проливались на Фёдоровы промасленные мазутом штаны, обжигая через ткань ноги, но он не чувствовал боли.

– Значит, так! Этой курве передай, не дай Бог ей появиться в моём доме. На одну ногу наступлю, а другу выдерну видтиль, дэ у нэй срамнэ мисто.

. . . . .

Ближе к утру, пошёл сильный дождь. Изломанные, словно от злости стрелы молний, угрожающе шипящие, как ядовитые змеи, яростно жалили чёрную темень ночной пелены, что пугливо прикрывала село, и от того, на самое короткое мгновение, она озарялась режущей глаза ярко фиолетовыми вибрирующими вспышками в прогалинах их прорыва. Наступала пронзительная, устрашающая своей непредсказуемостью тишина, сквозь которую отчётливо слышалось, первое, ещё только примеряющееся шлёпанье крупных, но редких дождевых капель по земле и кронам деревьев, как вдруг страшный треск оглушительно обрушивался на моментально съёжившиеся крыши сельских домов, чтобы гигантскими невидимыми клубами прокатиться низом и, извергая звероподобные рыки, как раненный, но недобитый зверь, удаляться одним разом то к побединскому, названному так по анологии с хуторским колхозом ''Победа'', бугру, то другим устремляясь к Церковому пруду, затухая, но ещё продолжая огрызаться где-то там, далеко-далеко за Суркулём. Шум дождя набирал силу. Вдруг он полил, как из ведра, и, прерывая этот, далеко не успокаивающий сознание шум, молнии, будто опомнившись, принимались бесноваться снова и снова, чтобы всё закончилось новым треском и грохотом не намеренной угомоняться стихии.

Гроза бесновалась долго, дождь, подстёгиваемый порывами неведомо откуда берущегося ветра, то стихал, то снова продолжал лить, пока окончательно не выдохся. И наступила такая благословенная, облегчающая душу тишина, нарушаемая разве что ритмичным постукиванием дождевых капель, срывающихся с крыш, да шумом отряхиваемых с крон деревьев дождевой влаги, коротким, чем-то напоминающим лёгкий душ, потоком.

Витька, разбуженный грозой, подумал о том, что под такую размеренную и успокаивающую тишину легко думается. А подумать было о чём.