– Отпусти, - она скалится и вырывается, как неприрученная дворняга.

– Почему ты не сказала мне, Малия? Почему не спросила, о чем, черт возьми, думаю я?
– у него коктейль отчаяния и злости во взгляде и мед в радужках.
– Так вот если тебе интересно, знай, что я против! Против всей этой идиотской затеи с удочерением! Против того, чтобы нашу дочь воспитывали не мы!

нашу.

– Поздно, Стайлз.

– Нет. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Родители, стая, Скотт - они помогут. Мы справимся, Малия, просто поверь мне.

(Никогда больше).

Она егоруки с плеч убирает, но не сгибается, не прогибается и не падает. Смотрит на него, как тогда, в хранилище.

И, конечно, не верит.

– Ты сделал свой выбор, Стайлз, и я тебя не виню. Но я сделала свой, и мне плевать, нравится он тебе или нет.

– С каких это пор ты все решаешь?
– это не обида, банальное непонимание, слитое в избитое “почему”. Малия квадратный корень, который невозможно извлечь.

– С тех самых, когда не рассказал мне про Донована.

Когда в желчи несказанного утопил.

Когда оставил.

Когда заставил поверить.

Когда влюбилась.

Еще тогда, в Айкене. Гос-по-ди.

Малия на поражение стреляет и попадает. Кровь из груди хлещет фонтаном, обнажая сердце (не ее, конечно же). То, которое Лидия тонкими пальцами со своим сшила, намертво, неразрывно. Стайлз для нее только живет и в ней бьется.

Но здесь и сейчас стоит, сегодня, четырнадцатого, перед, черт возьми, Малией, которую знает наизусть, которую учил поцелуями, тел сплетениями и рваными вздохами.

(в которой его больше, чем ее самой).

В клетке рубашек, пицце, красно-желто-зеленых маркерах и простом “ты мне нравишься, Стайлз, сильно нравишься”. В дочери, что всегда теперь будет их, даже если заберут, увезут. Всегда.

– Прости меня, - он шепчет в волосы, захватывая ее в кольцо рук, прижимая к себе, к стене, вспоминая, запоминая.

(Прости, что отпустил).

У него руки неизменно теплые, а родинки на скулах горят ярче, чем звезды. Малия всегда сосчитать пыталась.

(Прости, что влюбилась).

Они взглядами встречаются лишь на секунду, потому что в следующую Стайлз говорит, но уже не с ней. Говорит, опустив ладони на клетчатый живот (его рубашка) и опустившись сам:

– И ты, принцесса. Прости, что твои родители такие идиоты, которые чертовски облажались. Но, знаешь, ты всегда будешь моей самой-самой любимой девочкой.

Слышишь?

========== умирает ==========

В конце концов, однажды все предсказуемо сводится к нелепым прихотям и приступам сексуальной активности, которые трехразовое питание заменяют и сон. Скотт об этом на одном из форумов как-то читал, но в теории беременные женщины губы не прокусывают и сырого мяса не хотят. МакКолла, кстати, тоже.

В теории, которая людей обычных, не койотов-оборотней. Именно поэтому в меню сегодня поцелуи рваные, рубашки порванные и оленина с кровью в разделе десертов.

– Нет, стой, - Скотт ее за руку хватает, останавливая.
– Не ешь это. Господи, о чем я только думал?

– Но я хочу.

– Вряд ли ей понравится, Малия.

– Она койот, ей понравится.

– А еще она человек. И Крис приготовил пасту, — Скотт между делом вспоминает, как утром устроил на кухне погром и получил от матери подзатыльник. — Кстати, с каких это пор ты готовишь?

– Пришлось научиться после того, как Малия поселилась в моей квартире в Мейвилле.

– Неправда, ты тогда и без меня все прекрасно знал.

– Вы что, жили вместе? Ауч! Ладно, можете не отвечать.

Лиам, невесть откуда взявшийся, на ровном месте спотыкается дважды и с присущей ему тупостью валится чуть ли не между стульев, но Скотт, к счастью пасты, удерживает.

– Я тут поем, а вы продолжайте.

– Откуда у тебя ключи от моего дома, Лиам?

– Стащил дубликат у Стайлза пару дней назад. Он, кстати, передать просил, чтобы вы двое никуда не уходили, - Данбар вилкой тычет Малии почти в лицо.
– Собирается что-то показать.

Оказывается, фильм. Документальный, на старом ди-ви-ди диске, который Стилински притаскивает к МакКоллу прямиком из девяностых вместе с пакетированным попкорном и стопкой разноцветных брошюр.

Как правильно дышать, Малии не интересно. И как рожать и где что при этом раскрывается, а, может, разрывается. Она фильм смотрит только ради попкорна, миска с которым на животе стоит и половину экрана загораживает.

Она ест, даже когда врач на экране пуповину перерезает, потому что она такого не видела никогда и уверена, что фальшь, что в бутафорских эффектах дело. Стайлз посмеялся бы, не упади он в обморок. А так валяется посреди гостиной, и Скотт с видом заботливой мамочки пихает ему под нос проспиртованную салфетку.