Пальцы Роуна холодные, как сосульки, и такие же твердые.

– Пусти!

Но приятель держит крепко - не вырвешься. И бежит по улице, увлекает девочку за собой.

– Стой, Роун!

Быстрее - мимо спящих домов, мимо ослепших окон, мимо испуганно затаившихся деревьев и кустов.

И собаки снова молчат. Только где-то истошно орет кошка. Или это коты собираются подраться?

Быстрее, еще быстрее. Не споткнуться бы, не упасть! Кажется, что Роун и тогда не остановится - потащит за собой волоком. Орри уже задыхается, но приятель не позволяет замедлить бег. Рука, стиснутая ледяными пальцами, немеет.

Вот и окраина города. Впереди на дороге кто-то есть.

– Пусти меня! Слышишь?
– пыхтит девочка.

Надо бы крикнуть, чтобы ночной путник услышал ее, вмешался, помог, но дыхания не хватает.

– Ро... Роун! Пусти немедленно!

Они равняются с прохожим, и Орри вскрикивает: это не человек. Глиняная фигурка вроде тех, которые любит лепить Роун. Только большая. А вон еще одна, и еще. Они стоят вдоль дороги, их все больше. Люди, лошади, волки, птицы. Вместо глаз у них темные провалы - дырки в глине. Но кажется, что они смотрят. И даже... двигаются?!

Орри из последних сил дергается, пытаясь освободить руку, спотыкается, летит в промозглую слякоть, в черную пустоту...

И просыпается. За окном темно.

Девочке хочется зажмуриться и с головой спрятаться под одеяло, но так еще страшней. Он... оно может подкрасться. Она не увидит и не успеет, не сможет защититься.

Волосы мокрые, по виску ползет струйка пота. Или воды? Там, на улице, вроде бы, шел дождь?

Орри тянется к столу непослушными пальцами, торопливо ищет огниво, каждое мгновение ожидая, что чужая, мертвенно холодная рука вцепится в запястье.

Глаза девочки широко распахнуты, но в окружающем мраке невозможно ничего разглядеть.

Вот оно! Орри замирает, мучительно пытаясь вспомнить, как зажечь огонь.

Темнота чутко слушает. Темнота ждет.

И наконец-то вспыхнувший огонек свечи кажется слабеньким и тусклым. Еле живым. Но его света достаточно, чтобы разглядеть: комната вокруг незнакомая. Совсем. Огромная, с тяжелыми ставнями на окнах, с большой серой шкурой на полу - голова неизвестного зверя смотрит прямо на Орри кое-как намалеванными черной краской глазами и злорадно скалит длинные синеватые зубы.

– Это сон.

Девочка изо всех сил щиплет себя за руку, дергает за волосы, трет глаза.

Ничего не меняется. Только снизу, со всех сторон раздается писк. Мыши. Они ползут к ней, растерянно сидящей на кровати, жмутся к ногам, цепляются коготками, словно ища спасения. Потом начинают карабкаться, взбираться, запрыгивать на постель.

Пламя свечи дрожит, каждое мгновение грозя погаснуть. Темнота сгущается у пола, обжигает холодом, поднимается вверх, словно вода разлившейся по весне реки.

Орри вскакивает на кровать, давя не успевших отскочить грызунов.

Липкое, черное ползет вверх, высасывает, вымывает тепло из тела. Орри уже не чувствует ног. Потом отнимаются и руки. Крохотный язычок пламени умирает окончательно, и свеча падает на пол. Темнота подбирается к судорожно задранному подбородку девочки, к отчаянно сжатым губам.

И тут в памяти начинают всплывать слова. Чужие, странные, всего пару раз увиденные в старой книге. Перевод был понятным, перевод Орри постаралась тогда запомнить, а он, выученный наизусть, много раз повторенный, вылетел внезапно из головы, подвел, погубил их с Роуном.

– Буттака арихшит ларангал...

Девочка выкрикивает, выталкивает из себя эти незнакомые слова, и они как будто складываются во фразы, в четкий рисунок ритма, и черная грязь, уже готовая залиться в рот, внезапно опадает, отступает, начинает утекать куда-то из комнаты, словно вода из ведра, в котором пробили дырку.

Орри обессиленно опускается на кровать, уже шепотом договаривая оставшееся: почему-то очень важно произнести вслух все, что было на той странице. Она по-прежнему ничего не видит. А может быть уже просто не может разомкнуть веки.

* * *

– Ты меня слышишь?

Пальцами можно пошевелить. И перед глазами - мягкое, розовое, спокойное.

Орри осторожно приоткрыла веки и тут же сощурилась на свет, струящийся сквозь разноцветные стеклышки витража.

– Тавхоэ Лирсли. Я...

– В храме, - жрица внимательно поглядела на нее синими, неожиданно яркими, словно у юной девушки, глазами и склонила голову набок.
– И да, это действительно ты. Живая. Но вот одна ли - еще вопрос.

– В смы... сле?
– язык еле ворочался, во рту было сухо.