Известно, что в классицизме главенствующим было разделение героев на положительных и отрицательных.

«В романтизме вершинная система выступала почти в чистом виде» [155, 48].

В реализме используются все варианты систем, осложнённые подсистемами и непростыми связями между действующими лицами (параллелизм, «скрещение судеб», противопоставление, «крещендо», «случайный персонаж», «персонаж-цитата»).

Итак, мы обратились к «истории» характерологии. Опираясь на наблюдения В. Е. Хализева, В. А. Грехнева, В. А. Беглова, мы рассмотрели эволюцию понятия «характер» на примере героев произведений художественной литературы, проанализировали понятия «тип» и «характер». Учитывая отнесение литературоведами В. О. Пелевина к постмодернистам, мы соотнесли творчество писателя с базисными постмодернистскими понятиями: «дивид», «маска автора», «смерть субъекта» и пришли к выводу, что оно не является полномерным воплощением этого литературного направления. Мы обратились к теории литературы, чтобы увидеть какие бывают персонажи, получить необходимый инструментарий для изучения характерологии: понятия «литературный герой», «художественный образ», виды портретов, приёмы создания художественного образа человека, виды образов-персонажей, группы персонажей, типы отношений между персонажами, средства характеристики персонажей. Всё это будет способствовать установлению нами философских и эстетических истоков характерологии В. О. Пелевина в третьей главе.

C конца XX века началось активное обсуждение творчества В. О. Пелевина в критике и литературоведении. Однако ещё сам И. П. Ильин говорил о трудностях в анализе постмодернистских явлений:

«Приходится сталкиваться с дилеммой: что относить к "чистому", "подлинному", "истинному" постструктурализму, а что к тому, что лишь только отмечено его влиянием? [105, 25]».

Мы заостряем внимание, что при анализе произведений В. О. Пелевина нужно быть очень осторожным при классификаци его художественных элементов.Выделяют определённые эстетические области в постмодернизме, которые изучались более или менее систематично, но работ, полностью посвященных характерологии В. О. Пелевина и её философскому обоснованию, не было. О. В. Богданова, В. Курицын, М. Н. Липовецкий, Н. Е. Лихина, И. С. Скоропанова изучали развитие русского литературного постмодернизма в целом. С. Бережную, М. Мещерскую интересовали пути развития русской фантастики, С. С. Жогова – проблемы концептуализма. На сегодняшний день большинство работ по Пелевину – это не анализ произведений в рамках традиционного литературоведения, а их критика (П. Басинский, Д. Быков, А. Генис, Е. Некрасов, А. Немзер, И. Роднянская, Д. Володихин), поэтому творчество В. О. Пелевина до сих пор изучено не в полной мере. Это справедливо и к проблеме характерологии писателя. Отдельные наблюдения о героях тех или иных произведений встречаются у многих критиков, но они не выдержаны концептуально относительно всего творчества писателя, в них недостаточно деталей, подробных комментариев, философского обоснования, авторы статей чрезмерно увлекаются пересказом сюжета. Оценивая критику В. О. Пелевина в целом, в ней можно выделить два крупных лагеря: «за» и «против» творчества Пелевина. Из негативных рецензий наиболее известны – «Как бы типа по жизни» А. Немзера и «Из жизни отечественных кактусов» П. Басинского. Немзер назвал писателя «бестселлермахером», видит в нём инфантильного автора, пишущего для инфантильного общества [162]. Очевидно, что критик считывает только лишь первый внешний «массовый» слой произведений. Это можно сказать и о П. Басинском: «Сам по себе Пелевин с грошовым изобретательским талантом, с натужными придумками… не стоит и ломаного яйца» [35]. Неоднозначен А. Долин:

«Пелевин создал новую культуру и почти новую религию». Он же: «В этом – весь Пелевин: не умея создать самостоятельный художественный мир, он смеется над остальными, придумывая окончательно нелепые, даже не смешные пастиши на разные темы» [91].

При внимательном рассмотрении невозможно не заметить, что критики, отрицательно относящиеся к творчеству В. О. Пелевина, не стремятся понять его творческий метод и поставленную им цель, которая, в действительности, благородна с этической точки зрения и воплощена в адекватную эстетическую форму. Анализ критических работ по творчеству писателя показывает, что многие критики не знакомы с основами дзэн-буддизма или знакомы с ним слишком поверхностно, несмотря на то, что последний уже издавна используется в мировом искусстве, литературе, музыке. Непонимание дзэнского подтекста в произведениях заметно усложняет объективную интерпретацию его произведений, ведёт к искажённому пониманию. Вследствие этого у критиков, негативно относящихся к писателю, часто преобладают эмоциональность, недостаточно обоснованные претензии, недостаточно убедительные выводы. Вследствие этого остро возрастает необходимость объективного, взвешенного научного анализа творчества В. О. Пелевина.

«Бывает, что человек пытается сам решить какую-то проблему, хотя она решена уже тысячи лет назад. А он просто об этом не знает. Или не понимает, что это именно его проблема» [7, 233].

Но и в общей своей массе критические статьи о произведениях писателя не отличаются достаточной литературоведческой глубиной. Обратимся к самим статьям. Примечательно название статьи С. Кузнецова «Василий Иванович Чапаев на пути воина». Такое название – это свидетельство видения критиком дзэн-буддийского (философского) подтекста книги. Это, несомненно, достоинство исследователя, однако и он судит о творческом методе писателя и его героях «по-западному». Компетентными в деле обнаружения и трактовки восточной эстетики, дзэн-буддизма в произведениях В. О. Пелевина оказались такие критики, как С. Корнев, А. Генис, М. Визель. Названием своей статьи С. Кузнецов напомнил, что дзэн с его категорией «пустоты» являлся неотъемлемой частью духовного самосовершенствования самураев на их Пути воина. Действительно, совсем не обязательно быть японцем или именно самураем, чтобы стремиться к духовному самосовершенствованию или быть приверженцем дзэн. Однако заметим, что Чапаев и Петька, как и самураи, тоже имеют непосредственное отношение к воинскому делу, что, хотя в прямом культурном сопоставлении этих современных персонажей с самураями и дзэн выглядит гротеском, но отнюдь не снижает актуальности, эффективности и эффектности этого сравнения. Кузнецов выделяет два типа персонажей: Учитель (Чапаев) и ученик (ординарец Петька Пустота), которому его учитель раскрывает истинную природу мира. Говоря о героях Пелевина вообще, Кузнецов отмечает многообразие их типов и заключает, что кем бы ни были его герои – цыплятами, насекомыми, мертвецами или космонавтами – они постепенно осознают иллюзорность реальности и устремляются навстречу подлинному бытию:

«В эклектичном мире пелевинского романа находится место всем: братва, убитая с оружием в руках, попадает в Валгалу, где сидит и греется у вечного огня, вырывающегося из пентаграммы, символизирующей милосердие Будды; суждение “все бабы – суки” отражает иллюзорность мира, ибо “сука – это сокращение от “суккуб”, а Анка поражает врагов из глиняного пулемета – левого мизинца будды Анагамы, упрятанного в ком застывшей глины: всё, на что он указывает, обретает свою истинную природу, то есть превращается в пустоту» [128].

Критик считает, что главный материал, подлежащий пародированию и/или переосмыслению – это мистическая и религиозная литература: от К. Кастанеды и Чжуан Цзы до С. Роуза и скандинавской мифологии. Кузнецов демонстрирует понимание дзэнских принципов в произведении В. Пелевина: «Но лучше увидеть в этом следование буддистской традиции, в которой сожжение дзэнским мастером статуи Будды служит лучшим объяснением сущности буддизма: так, в книге Пелевина пародирование эзотерического знания служит лучшим подтверждением его сакральной ценности» [128]. Критик также пишет, что в России с ее литературоцентризмом едва ли не каждый, испытавший мистический опыт, спешит поведать свои переживания городу и миру в форме романа или поэмы, не понимая, что тем самым сводит уникальность пережитого к банальности слов, давно перешедших от Эммануила Сведенборга к Ричарду Баху. И в этой ситуации путь «священной пародии», избранный Пелевиным, – едва ли не единственный шанс передать мистическое послание, не опошлив его. Однако и этот путь таит в себе опасность: даже те, кому близки развиваемые Пелевиным идеи, могут предпочесть читать романы и трактаты по отдельности. И С. Кузнецов, безусловно, прав, когда говорит, что метод Пелевина (путь «священной пародии») – не изобретён им самим, но это не «пародия», а именно серьёзное, законченное в традициях дзэн, произведение о вечном с эффективнейшими средствами практического, непосредственного психофизического воздействия на читателя для изменения его в лучшую сторону.

В статье «Галлюцинации Пелевина» её автор В. Васютина честно признаётся, что не понимает творчество В. О. Пелевина и при всём желании не может обнаружить, чем здесь восхищаются другие. Не совсем последовательно в высказывании писателя о своей дате рождения («я склонен думать, что вообще не родился») она усмотрела параллель между В. Пелевиным и маркизом де Садом, когда здесь налицо демонстрация Пелевиным дзэнского мышления. Но критик даже стала развивать свою мысль дальше (историко-литературная справка о де Саде), хотя это уже совсем другая эстетическая традиция. Она пишет, что хочет разобраться: Пелевин – гений, или просто модный писатель. Также признаётся, что сама она лично мало что обнаружила из того, что слышала о книгах В. Пелевина:

«…В них содержится и яд, и противоядие (только не понятно от чего…). Это четыре стихии, собранные вместе, концентрированная энергия, не дающая расслабиться ни на миг. (Лично мне опять не понятно, о каких стихиях шла речь, ничего такого я не приметила)» [56].

Критик даже просит, чтобы кто-нибудь объяснил ей ключевые для понимания философского пласта произведения высказывания героев: «…красота достижима, но только сама в себе, а то, чего ищет за ней опьяненный страстью разум, просто не существует». Или в конце статьи: