«В заключение добавлю: как я ни силилась понять смысл романа, он для меня останется тайной на веки вечные! А может, никакого смысла и нет?» [56].

В статье отмечается обилие персонажей: «Здесь есть все: и японские самураи, и умалишённые, и Шварцнеггер и Просто Мария, барон Юнгер, пулемётчица Анна и даже новые русские, обсуждающие полномочия "внутреннего ОМОНа”, в общем, каша, маслом масленая». Так же, как и Кузнецов, она выделяет «учителя» Чапаева, и Петьку Пустоту - ученика, которому первый пытается раскрыть истинную природу мира. Замечание критика говорит само за себя: «Но это уже не для средних умов!». Также она отмечает, что произведения Пелевина могут показаться бредом, абсурдом:

«Дойдя до прочтения этого момента, у меня сложилось впечатление, что писатель просто начал бредить или стал видеть какие-то галлюцинации. Но может быть и так, что я сама чего-то недопонимаю!» [56].

В статье говорится и о бедности языка писателя и его героев, приводятся примеры: «…чтобы восстановить дыхание, я сделал дыхательное упражнение»; «не знаю даже, что сказать, – сказал он»; «открыв дверь, я сел на сиденье рядом с ним…».

В статье Б. Парамонова «Пелевин – муравьиный лев», по сути, даётся точное, некритическое переложение статьи о Пелевине американского критика Д. Коули. Парамонов не усматривает никаких неточностей в трактовке писателя западным критиком и в следующей цитате:

«Пелевин – это такого рода писатель, – пишет Джэсон Коули в конце своей статьи, – который видит то, что он хочет видеть, и его дар открывать странности в самых обычных обстоятельствах создаёт в его книгах ощущение фантасмагории. Если его книги вообще о чем-то, то о добровольном самоотчуждении, о внутренней свободе, достигаемой в молитве и медитации» [173].

Трудно согласиться, что В. О. Пелевин из разряда таких писателей, которые видят только то, что захотят. Наоборот, Пелевин ищет истину всеми возможными средствами и не чурается ни логики, ни суровой правды реальности, чтобы разобраться в спорных вопросах. Слишком явно у Пелевина просматриваются вполне определённые философские, художественные, научные принципы (подходы), которые служили писателям способом разъяснения проблем, связанных с человеком ещё до В. О. Пелевина; Пелевин хочет видеть истину, а не созерцать собственные «галлюцинации», фантасмагория – это лишь средство, благодаря которому можно лучше осветить какую-либо проблему. Спорным, на наш взгляд, является и следующее высказывание критика:

«Молитвы, медитация, христианство, буддизм – предметы значительные, но не литературные по своей природе. К писательству Пелевина все это имеет косвенное отношение, не порождают его как писателя» [173].

Можно ли сказать, что христианство, например, не влияло на Достоевского как на писателя, не говоря уже о других европейских писателях. Чем являетсяВечная Женственность для А. Блока, церковные мотивы в его творчестве, в творчестве С. Есенина, Л. Н. Толстого? Кроме того, довольно трудно найти «молитвы», «медитации» в произведениях Пелевина в чистом виде, как их сумели «найти» оба названных критика. Другие критики (А. Генис, С. Корнев), наоборот, считают, что дзэн-буддизм в произведениях писателя первичен, фундаментален.

Однако в другом месте Парамонов, замечая о философской нагрузке произведений Пелевина, пишет:

«…критиков можно и не принимать в расчёт, но соблазн в том, что сансара и карма самому Пелевину подчас интереснее литературы. Ибо зачем так подробно писать о светлячках Мите и Диме и в сотый раз напоминать, что свет, который мы видим, от нас же исходит, если самое интересное в "Жизни насекомых" это приём мгновенного переключения текста, когда в начале фразы человек, а в конце – какая-нибудь бляха-муха?» [173].

Упоминая в статье о героях, критик отмечает приёмы создания их образов:

«…альтернативы даны не в линейной последовательности развёрнутого до конца сначала одного, потом второго сюжета, а, так сказать, на высокой частоте переменного тока: каждый кадр сменяется альтернативным; маркер для опознания – та или иная одежда героя или причёска героини. Так сделана "Жизнь насекомых", и в этом обаяние вещи. Приём был найден ещё в раннем рассказе "Принц Госплана", где менялись местами люди и фигурки компьютерных игр, но в "Жизни насекомых" на нём построен целый роман» [173].

Оценивая роман «Generation ‘П’», Парамонов приводит позицию А. Гениса, считающего данное произведение шагом назад. При этом критик даёт некоторые характеристики персонажей. Отмечается, что в более сильном произведении «Чапаев и Пустота», главный герой – Чапаев обладает архетипической нагрузкой, которой у Вавилена Татарского нет. Приводится мнение И. Роднянской, увидевшей в Татарском героя плутовского романа, пикаро, и даже объявившей его современным юродивым. Сам Парамонов добавляет, что литературный герой всегда условен, выступает мотивировкой разворачивания сюжета.

Интересно сравнение Л. Рубинштейна главного героя «Generation ‘П’» Вавилена Татарского с англосаксонскими литературными циниками-лириками, поначалу мучимыми рефлексией по поводу собственной реликтовой интеллигентности, но по ходу дела падающими всё ниже и ниже. Критик отмечает автопортретные черты героя Пелевина [193]. М. Павлов:

«По сюжетной роли герой – близкий родственник Петьки из предыдущего романа, пытливый «простачок», познающий жизнь, этакий доктор Ватсон или фламмарионовский Кверенс, задающий вопросы тем, кто посвящён в тайны, и выдающий, когда автору нужно, вполне мудрые сентенции… герой – человек избирательно начитанный [171]».