Но внешне я… сколько бы дали, глядя на мою девичью фигурку? Пятнадцать, в лучшем случае, шестнадцать. Мечта стареющих ветрениц, желающих вечно оставаться молодыми. Мне, правда, говорили, что у меня взрослый взгляд, будто я прожила несколько жизней и помнила все печали и разочарования, что в них были. Не удивительно…

Зато Рандарелл не страдал от таких противоречий между настоящим и видимым возрастом. Ему было восемнадцать – он выглядел на восемнадцать. Всё в его облике вытянулось вместе с парнем с момента нашей последней встречи. Растрёпанные светлые волосы ещё сильнее топорщились в разные стороны, точно их хозяин не знавал расчёски. Серый оттенок глаз стал глубже, насыщенней. Они впитали в себя мудрость прожитых лет. Даже подпаленные ресницы как будто немного подросли, но тут, скорее всего, имел место быть обман зрения. Сам Рандарелл вымахал на пару голов, впечатляя завистливых карликов. Его мальчишеская несуразность куда-то улетучилась, оставив о себе смутные воспоминания. Фигура парня стала более слаженной, пропорционально правильной. У меня не возникало чувства, словно передо мной другой человек, я всё так же видела своего друга. Но теперь он был лучше, совершенней и, определённо, привлекательней.

Это замечала не только я. Городские девчонки бросали на юношу любопытствующие взгляды, а иногда начинали перешёптываться. Когда я сообщала эту подробность Рандареллу, он безудержно хохотал и тут же задавал какой-нибудь вопрос о моей жизни. И не поймёшь, пытался ли он замять смущавшую тему или действительно интересовался в этот момент лишь тем, о чём думала его подруга.

– Недавно из-под обломков достали кошку и пятерых котят! – рассказывал молодой служитель. Он всегда докладывал лишь о приятных или забавных случаях, коих оказывалось совсем мало. Сверкающие песчинки в океане скорби. – А помнишь того курносого старичка с проплешиной на затылке? Он прошедшим утром завалился в чужой шатёр и едва не отхватил лишнее пускание крови. Видела бы ты его лицо, когда он выскочил оттуда, словно бесом укушенный!

А потом Рандарелл исчезал, а вместе с ним уходило ощущение полноты жизни, и мир становился тусклым и неприветливым. Стены давили с непреходящей назойливостью, а стоны где-то в стороне воспаляли грустные воспоминания и навевали хандру. Здесь и сейчас казалось, будто содрогается и плачет сама земля, но в сознании билась мысль, что нужно просто выйти за пределы этого пузыря трагедии, и солнце засияет вновь. Но уйти отсюда означало вновь потерять Рандарелла.

Более семидесяти процентов Байонеля было разрушено. Раненых доставляли в соседнее поселение, где разбили лагерь для пострадавших жителей. Каждый день под завалами находили кого-то ещё, будь то истерзанные жертвы катастрофы или изуродованные тела, сгружали их в повозки и везли долой от погибшего города. Всё действо превратилось в растянувшиеся похороны с морем стенаний и воплями горя. Никогда ещё мне не доводилось видеть в одном месте столько поломанных, обожжённых, порезанных, побитых людей. Врачеватели не знали отдыха, волочась от койки к койке. Они совсем не походили на описанные в летописях образы порхавших спасителей жизней, одним прикосновением снимавших боль: эти люди были разбитыми и уставшими, хотя изо всех сил пытались скрыть своё состояние от невыносимо страдавших калек. Разбитые головы и вывихнутые конечности, пожалуй, казались теперь чем-то лёгким и непродолжительным, и о людях с подобными повреждениями говорили: «Счастливый сверчок, не все лапки отбросил».

Мне с моим неопасным сотрясением и шоком становилось стыдно занимать койку в импровизированном госпитале. Но когда на второй день я заговорила об этом с Рандареллом, он заверил меня, что безответственно отпускать людей, если нет стопроцентной уверенности в их выздоровлении.

– Мало ли какие отклонения проявятся позже. Ты можешь уйти, а на следующий день тебя хватит удар, - говорил он тоном профессора.

– Глупость! У меня нет повреждений внутренних органов и переломанных костей. По меркам существующих травм, я бессовестно валяюсь в постели, когда мне полагается освободить место для человека, который пострадал гораздо сильнее меня.

– Об этом не волнуйся. Мест хватает.

Тут молодой служитель не лгал. Выживших оказалось немного. Кто по счастливому стечению обстоятельств избежал участия в недавнем кошмаре, который занесут в хроники Королевства, или мог самостоятельно стоять на ногах, либо уехали к родственникам в другие города, либо временно поселились у добросердечных соседей. Нашлись чудаки, что, как верные псы, приползли обратно к руинам и забились в уголок, требуя, чтобы их не трогали. Полагаю, такие личности просто потеряли рассудок после случившегося.

Погибших насчитывали больше, чем раненых, но и последние продолжали уходить в лучший мир буквально каждый день. Не всех удавалось спасти. Именно в такие моменты помощь опытных врачевателей, особенно среди образованных церковников, была как никогда важна. Lux Veritatis не поскупился и направил выдающихся целителей ордена. По слухам, они могли, обращаясь к благодати Терпящей, сращивать разорванные связки в течение нескольких часов. Но даже этого зачастую было не достаточно.

Рандарелл был молодым и не таким сведущим в целительной магии, как его старшие коллеги, но тоже старался изо всех сил принести пользу. Он, как трудолюбивая наседка, метался от «гнезда» к «гнезду», хлопоча над страждущими. Оттого юноша знал так много забавных и не очень историй, которыми в последствие делился со мной. Я предложила ему любую поддержку, на которую была способна. Не знаю, инструменты носить, бинты подавать… Хоть что-то, лишь бы быть полезной… нет, не людям. Хотя мне и становилось не по себе, когда я видела страшные повреждения несчастных, в первую очередь хотелось быть полезной Рандареллу. Это желание, очевидно, было вызвано чувством долга: ведь парень так часто помогал мне, а я мало чем могла отплатить ему. Да и заниматься общим благородным делом с единственным другом воодушевляет куда сильнее, чем бесцельное рассматривание невзрачных стен. Мы бы вместе облегчали боль раненых, и это излечило бы мою меланхолию, которая в тесноте и скуке лишь усиливалась. Но Рандарелл будто не видел этого и продолжал настаивать на постельном режиме.

– В этой унылой палатке, пропахшей лекарствами и слезами, мне сложнее бороться с тяготами, - говорила я другу и сама удивлялась, насколько жалобно звучал мой голос.

– Я попрошу, чтобы оставляли щёлочку. Так помещение будет проветриваться, и…

– Нет, я не об этом. Ты беспокоишься о моём физическом здоровье. Но тяжело у меня на сердце.

Парень не был дурачком и понимал, что терзало меня. Не совсем так, как это было нужно, но достаточно, чтобы, будучи наведённым на тему, самому начать разговор, на который я пару дней не могла решиться.

– Это из-за отца? – Рандарелл дождался утвердительного кивка и продолжил, возбуждённо жестикулируя. – Ты говорила, что твой отец пропал без вести. Неужели он отыскался? Это ты нашла его, или он тебя?

– Он прислал мне весточку. Не спрашивай, как, всё очень сложно… Он захотел встретиться, но, когда я прибыла в город…

Вот эти горькие слова, которые необходимо выдавить из себя! Они жгли изнутри, причиняя мне неудобства и нагоняя злость. От всех смертоносных и напряжённых моментов, что я перенесла в Байонеле, остались расплывчатые впечатления, но чувство обиды на вопиющую несправедливость отпечаталось на душе с особой силой. Не знаю, виноват был Сайтроми, что всё так получилось, или Lux Veritatis, служители которого так не вовремя нарисовались в опасной близости от него, или какие-то неведомые мне факторы, без которых узреть картину в истинном свете не представлялось возможным, но… Последствия этого затронули и меня. Нет, даже хуже: они чуть не убили меня! А теперь я вновь брошена с мыслями, что бы произошло, сложись всё иначе. Нет, всё же главным виновником, как бы ни хотелось оправдать его, оказывался Сайтроми. Я пришла в Байонель из-за отца, и это факт, который невозможно оспорить. Потом была брошена из-за прихоти Короля, который внезапно переменил планы. И, наконец, едва не погибла тоже из-за него.