А учитель сидел у раскрытой двери своей каморки и набрасывал портрет карандашом. Лицо его ученицы очень скоро стало сосредоточенным, это ее обычное выражение, этого ему и надо было. Она обещает вырасти такой же крепкой и стройной, как бабушка - и довольно неуклюжей, тоже как она. Дочь не унаследовала эфирной красоты матери и ее странной прелести то ли Снегурочки, то ли Снежной Королевы - но унаследовала ее разборчивость, ее вкус. Это мать поспособствовала тому, чтобы дочку приняли в художественную школу; Михаил Вениаминыч и учительница литературы выделяли и уважали друг друга, она очень любит Врубеля, Нестерова и Рериха. У дочери формируются иные вкусы, и, может быть, Брейгель... С отцом девочки учитель знаком не был - просто знал, что тот раньше был оформителем, а потом спился. Она подражает Ван Гогу, он тоже терял зрение - и у нее хорошо получается. Вероятно, она сможет и копировать его. Дело наставника - учить ребят работать честно и добросовестно, видеть и выражать мир по-своему, ценить искусство. Михаил Вениаминович настоял, принял девочку - которая так сильно нажимала на карандаш, что грифель постоянно ломался - и не пожалел.

Рано или поздно Брейгель перестал уходить от толп и созерцать их с высоты птичьего полета.

Вот почти безлюдный живой пейзаж - своего рода портрет виселицы и людей, у которых нет памяти. Если на виселице сидит сорока, а не болтается очередное тело - это не значит, что теперь под нею можно плясать! И слепые - их некому вести, у их поводыря вообще не видно глазниц, и он первым провалился в яму! Кажется, он - самый безглазый из всех. Ужасные "Пчеловоды" - они одеты во что-то вроде противохимических костюмы, у них нет лиц. Они берут пчелиный мир в руки, вскрывают его и отравляют. Они двигаются - как бы по очереди, слева направо, делают мерные трудовые операции одну за другой. Их пчелы умерли, они не защищают ульев. Пчеловоды? Отравители пчел.

Даже немного людей - это уже толпа, и никуда от этого не деться.

Вот картина - медальон. Идет старик в черном плаще с капюшоном, а вор тем временем срезает его кошелек. Старик не видит толп, но это сослужило ему дурную службу, потому что люди толпы все равно его видят. Девочка подумала, что этот старик ей странным образом знаком - и стал внимательнее, ее детские глаза в голове открылись снова. А настоящий невидимка - это вор, дитя толпы, плоть от плоти...

Внутренние глаза раскрылись, и тут же девочку остановил последний разворот. Бабушка ее владела одинаково и правой, и левой рукой, а прабабушка была левшой. Потому-то девочка сначала увидела страницу справа. Там собиралась разгневанная маленькая толпа. Безногие кого-то поджидали. Они были одеты в странные колпаки и мантии вроде королевских, но украшенные не горностаем, а очень маленькими лисьими хвостиками. "Гезы". Революционные нищие. Уленшпигель. Жуткая картина, но в ней хотя бы есть надежда.

А слева никакой надежды нет, она-то и заставила девочку проснуться окончательно. Картина серая, и это выбивает ее сразу из остального яркого сонма. Две мартышки сидят в проеме окна. Глубокий подоконник скошен, и это заставляет прилагать усилия, чтобы не упасть, но обезьяны неподвижны и вроде бы спокойны, они привычно держат баланс. Центр картины - ввинченное в подоконник к кольцо, к которому прикованы обезьяны. Цепи слишком тяжелы, и обезьяны их не трогают. Цепи коротки, как раз по длине подоконника. Обезьяны остаются там, хотя не могут распрямиться в полный рост. Обезьяна слева играла с ореховой скорлупой, а теперь смотрит на зрителя, оцепенев в ужасе. Обезьяна справа, в тени, сгорбилась и напряженно смотрит в окно. А за окном поднимается серая вода. Парусные лодки уплывают, они пока устойчивы, но вода уже стоит вровень с берегами. Еще немного, и она зальет подоконник. Обезьянок, видимо, забыли там, и теперь они утонут.

Книга закончилась, а дождь прекратился немного раньше.

Девочка потрясла головой, словно пробуждаясь, и как раз в тот момент учитель отложил карандаш и ластик:

– Держи портрет. Получилась, правда, маленькая девочка, которая увидела что-то волшебное.

– Ух ты! Спасибо.

Девочка получилась действительно моложе - не подросток, а очарованное дитя. Так она выглядела, когда нашла невылупившуюся стрекозу. Взгляд все время был слишком глубоким и пристальным, словно бы уходящим внутрь и за горизонт.

– Я на самом деле была такая? Маме подарю. Спасибо.

Девочка спрятала рисунок понадежней, в отцовский тяжелый дипломат, в отделение для бумаг.

– Странно, - сказал Витаминыч.
– Я думал, ты на рисунке получишься старше, я не очень-то хороший портретист.

А ученица стояла тем временем в прихожей, где хранились недоделанные пластилиновые работы, смотрела в зеркало рядом с умывальником и думала, не переодеться ли ей в сухое. Но при Витаминыче переодеваться неудобно. Она решила пойти домой так - все знают, что шерсть согревает даже влажная.

– Михаил Вениаминыч, спасибо за Брейгеля. Я пойду?

– Ладно. В следующий раз, не забудь, собираемся около вашего пруда.

Пруд. Человек в черном плаще. Детский портрет. Пляски под виселицей.

Зеркало в художке повесили большое, прямоугольное, в полный рост. Так удобнее видеть недостатки рисунка - они виднее на отражении. Так можно рисовать автопортрет. И, не в последнюю очередь: ученики перемазываются красками с ног до головы. Сейчас девочка рассматривала отражение. Она только что видела рисунок. Поняла, как Михаил Вениаминович видит ее. Как видит себя она сама? Как бы ее портрет написал Питер Брейгель, кем бы она стала в его толпе? Девочка пока не писала автопортретов (они учились рисовать гипсовые головы и поддельные черепа) и не знала, что, если долго, неподвижным взглядом всматриваться в отражение, оно начинает меняться и нагоняет транс. Она привыкла рассматривать детали и видела сейчас, как ее лицо стареет. В возрасте оно будет похоже на льва, а потом станет сухим и острым, углубятся морщины. Тело, казалось, стало выше и много старше - голова. Только глаза оставались прежними: синими, с сильным блеском. Брови низко, а на веках эпикант. Все остальное принадлежало другому. Она не видела лица Черного Монаха, не видела лица брейгелевского Мизантропа, его полностью закрывал капюшон. Сейчас на нее смотрел старик. Это было жутко, но не страшно. Девочка сморгнула, и тогда отражение стало обыкновенным. Внутренний взор вспомнил двух мартышек. Та, что была слева, шевельнулась, подняла цепочку и стала внимательно рассматривать звенья, потом выбрала одно и укусила изо всех сил. Обезьяна справа услышала лязг, ухватилась за кольцо и стала расшатывать его.

Девочка чуть не забыла форму, когда, наконец, ушла.

Как всегда, после дождя осталась очень липкая рыжая грязь. Кеды промокли насквозь и облипли доверху. Их пришлось отмывать прямо под уличной колонкой.

Дома девочка сама стала рисовать эскиз для портрета. По старым фотографиям она набросала, как на плакате, свою бабушку. Вечно старая и в то же время молодая, комсомолка в белом платочке, она полуотвернулась от темного леса и придерживала на плече полосатого котенка, Ваську. Карандашный портрет самой девочки лежал на виду, на столе.