***

Бенедикт видел долговязого художника - тот велел ученикам рисовать по-своему, а не так, как надо. Пока дети рисовали, старик сам чертит что-то пальцем в пыли, пока не наткнулся на фрагмент какой-то гладкой полусферы. Он начал аккуратно, по спирали, отодвигать песок и раскрыл вскоре довольно странную вещь, непонятно для чего предназначенную. Кто-то сложил вместе очень мелкие обрывочки вороньих, гусиных и рябых тетеревиных перьев, добавил полосатое перышко сойки, зеленый и красный камешки - и получилась словно бы кисточка ягод с листьями. Потом тот, кто играл, аккуратно покрыл композицию линзой очков и засыпал пылью. Может быть, он и потом приходил, расчищал ее и созерцал. Тот бедолага, такой же чиновный раб, как и Бенедикт, тосковал о живом.

Теперь уже Бенедикт спрятал в пыли неживые ягоды. Дети тем временем разбежались, и только одна, та самая девочка, помогала учителю просушить эскизы. Странно, но этот живописец не взял к себе ни одного по-настоящему талантливого ученика. Но девочку он почему-то уважал. Тогда старик снова расчистил ягоды под стеклом и подумал, что такое мог бы создать ребенок. Учитель рисовал, а ученица рассматривала картины в книге. Все это Бенедикт видел при жизни - не картины, а именно таких людей и тварей. Он проснулся, заметив вора, обрезающего кошелек такому же философу, как он сам, и посмеялся. Художники почему-то считают философов слишком наивными, что они лишены здравого смысла, а это совершеннейшая неправда! Пчеловодов таких и слепцов он знал прекрасно - не зря же коллеги собирались когда-то пожертвовать его инквизиции! А обезьянки перепугали. Разве не так бывает в Аду - сидят, неподвижные и позабытые. И почему-то не могут спастись, даже не пытаются. Видимо, выдохлись и сидят теперь в ужасе.

Что его самого держит в Аду? Во время оно, когда инквизитор так и не вошел в город, студенты были этим разочарованы. Бенедикт умудрялся сохранять своего любовника целых десять лет, но в тот раз не сберег - целили-то в Бенедикта, но ради этого сначала ранили, а потом оскопили Игнатия, и тот погиб. Просто пришло время освобождать кресло ректора, а Бенедикт вовремя не сообразил. Радамант (Бог весть, кто он такой) воспользовался спешкой и растерянностью Бенедикта и потому заключил с ним договор: Игнатий уходит в во времена древние, к охотникам на быков, и может стать там культурным героем и божеством; но ценою того, что Бенедикт остается в Аду и реализует себя как палач, ибо такова его истинная природа. В случае малейшего несогласия оба вернутся назад, а оскопленный выздоровеет и будет жить дальше калекою. Бенедикт, естественно, на такие условия согласился. Но что держит его в Аду теперь? Страх, ужас - подсказал некий внутренний голос. Но страх чего? В Аду бояться уже нечего. Может быть, неизменности. Или возвращения, когда старик и калека будут таращиться друг на друга, вызывая вину - во времени охоты на людей, которое стало невыносимо обоим?

Его "истинная природа" уже реализована. Он забыт, так говорит его интуиция.

Любая его попытка бежать останавливается огромною виной перед Игнатием - да как он смеет лишить его такого прекрасного посмертия, даже рисковать этим? Потом начинаются зависть и ярость - да как он смеет жить так прекрасно и не помнить о нем, когда Бенедикт за это счастие тут отдувается? Все, с кем Бенедикт был связан, так или иначе исчезли или разрушились - они, словно прыгуны на канате, отталкивались от него и освобождались, а он оставался натянут, как этот канат. Он был элементом Ада, его использовали как удобную для толчка опору, и все это началось именно с Игнатия. Вот и оказывается, что Бенедикту безопаснее оставаться здесь, потому что Игнатия он еще и ненавидит. И предстать перед ним, кем бы тот ни был, недостоин.

Хорошо. Но моя природа зверя раскрыта и реализована. Если идти к Игнатию, зверь очень может пригодиться. Игнатий Якобсен, бывший моряк, рассказывал, что на очень опасных зверей охотятся не для еды, а для того, чтобы стать единым и опасным мужским союзом. Если носорог придет туда, юноши сплотятся и год будут гонять его в степи, а потом убьют, но до того носорог уложит в пыль очень, очень многих. Не одним ударом, и последний удар нанесет распорядитель охоты, живой бог. Потом зверь умрет, будет расчленен, съеден мужчинами и похоронен. Зверь, существо призрачное, но вполне материальное, вернется снова, и новые юноши выйдут на охоту. Возможно, погоню возглавит Игнатий. Если же он останется человеком, будет еще интереснее. Разве божество и существо адской природы не смогут противостоять одному из судей Ада, который, возможно, лгал?

Радамант, Вы мне лгали, а я верил вам, потому что мне было так спокойнее. Но Ад вообще ненадежен. А ведь Сократ подсказывал, хотя я не мог расслышать его в тот момент. Что он сказал? "Я - не твой Сфинкс" и "Не я - твоя Сфинкс". Очень помогла и девочка с ее Райским Садом, краем вечной и доброй охоты, с теми картинами - современницами Бенедикта. Она, ее учитель, бабушка, мать, старый кот и дохлая стрекоза.

Это Вы - моя Сфинкс, Радамант!

***

Рабов Ада не приковывают, им все равно деваться некуда. Данте, когда посетил второй круг, видел тех самых слоняющихся, не привязанных к определенным мучениям, не особенно виноватых. Данте он решил, что кружение - это и есть одна из мук. На самом деле это отдых, который, в силу полного отсутствия смысла, наскучивает и сильно тревожит. Вот потому-то Паола и Франческо даже в Аду не посмели разлюбить друг друга и слились еще плотнее. Со смыслом слоняются только дети - исследуют все, что увидят, и играют с этим - а не мертвые души. Так что душа Простофили Бенедикта могла прогуливаться сколько ей угодно и вернуться в архив как раз перед появлением курьера.

В Аду существуют примитивные развлечения. Например, такое: сонмы душ летают по кругу, не опускаясь; некоторые их товарищи по несчастью, обычно палачи и мелкие чиновнички, стоят, разинув рот, и считают летящих, словно ворон. Кто-то подглядывает за парочками, ведь Паоло и Франческа - не единственные влюбленные Ада; там есть Паола и Франческо, Паоло и Франческа, Паола и Франческа, и все друг друга любят, чтобы спасти и спастись от ужаса, и не только они. Некоторые определяют даже закономерности полета толпы. Например, те, кто были холериками, всегда стараются вырваться вперед, их раздражает тот, кто впереди, особенно если он успокаивается в медленном движении. Бывший холерик (потому бывший, что ни одной из четырех жидкостей в нем тут не остается) вырывается вперед, и другие за ним, подобно овцам, так что в медленной толпе всегда есть быстрые струйки и завихрения. Внизу тоже протоптана тропа, замкнутая овалом, но сейчас Бенедикт пересек этот "стадион" по диагонали, быстро, и редкая толпа (некоторые даже танцевали) не задерживала его.

Он спустился еще немного ниже, к то ли баракам, то ли амбарам; Радамант обитал еще дальше, в своем приятном для Преисподней отдельном домике, и время подумать пока было. Требуется его зеркало, даже не сам Радамант. И действовать надо быстро - если тот не солгал, то нельзя дать ему времени все переиграть. Бенедикт и при жизни, и после смерти обладал одним преимуществом - он мог всецело доверять собственным движениям. Сейчас думать заметно (как говорил Людвиг, "думать вслух") было нельзя, ведь Ад создан из тех же материй, что и сон, и потому нельзя предсказать, когда он станет сопротивляться и когда будет податливым. Мыслей о Радаманте следовало не думать вообще! Тело будет действовать само, а пока оно молчит - и пусть молчит.