На третий день моей работы случилось то, что, наверное, было неизбежно: я порезалась, снесла с указательного пальца целый лоскут кожи.

– Молодец, поработала, - услышала я за спиной насмешливо-укоризненный голос Ленни, - ты что так побелела, крови боишься?

Я не боялась крови. Может быть, меня потрясло как раз её отсутствие - обнажилось розоватое, ничем не прикрытое мясо, кровь пошла только когда я пошевелила пальцем. Подбежал Соня:

– Надо Йонтаса звать.

Ленни кивнула - Давай!

До этого я почти не сталкивалась с пленными, видела их только издали, даже во время обеда. Работало здесь всего двадцать человек, они принимали пищу на воздухе, под навесом. Разливал обычно Соня.

Пленные вели себя тихо. Основной лагерь находился на каменоломнях, сюда, на более лёгкую работу отправили самых слабых. Но вот теперь мне, очевидно, предстояло более тесное общение. Через пару минут на пороге появился белобрысый Соня, а за ним худощавый человек в круглых очках. Пленным нельзя было первыми заговаривать, даже здороваться, и он остановился молча, только снял свою пилотку.

Ленни подвела к нему меня со стиснутой в локте рукой, которую я сжимала, чтобы остановить кровь. Выделили два стула, освободили краешек стола, нашёлся йод и чистый носовой платок. Потом я узнала, что этот человек был фельдшером. Он не выказал ни удивления, ни сочувствия, вообще никаких эмоций, но при этом быстро и почти безболезненно вытер кровь, края раны смазал йодом, а саму рану прикрыл кусочком чисто вымытой луковичной шелухи и перевязал.

Но на этом процедура не закончилась. Йонтас положил мою руку на ладонь своей правой, лежавшей на столе и накрыл сверху левой рукой, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Наверное, целую минуту ничего не происходило, потом я почувствовала очень лёгкое покалывание, незаметно оно усилилось, в какой-то момент стало почти больно рядом с раной , и тут же он убрал ладони. В это мгновение наши взгляды встретились - мой удивлённо-радостный и его испытующий. Он удовлетворённо кивнул и встал. Ленни, которая вместе с сыном всё это время стояла рядом, угостила Йонтаса куском сала. Когда он ушёл, она поинтересовалась:

– Н у как?

Рука почти не болела.

– Что это было?
– спросила я.

– Не слыхала раньше про прусских лекарей? Йонтас многим помогает...

В тот день меня поставили разливать обед. Соня показал, как зачёрпывать, чтобы попало равномерно и гущи и жидкости. Пленные подходили молча, протягивали свои разномастные котелки и плошки, никто не поднимал головы, не смотрел в глаза, даже не разговаривал. Правда, я заметила среди в чём-то похожих друг на друга немолодых лиц нового человека - парня, который стоял рядом с Йонтасом, он выделялся не только молодостью, но и торчащими, как парик клоуна рыжими волосами. Как оказалось, дней десять назад сгорел мотор малой циркулярной пилы, и это случилось как раз тогда, когда на ней работал Пинцер (так звали рыжеволосого) . Его отправили в наказание назад на карьер, но Йонтас каким-то образом смог уговорить Бинда и другое начальство его вернуть.

Пинцер стал попадаться мне на глаза довольно часто - он носил теперь уголь и воду на кухню. Глядя на него, я представляла себе, как тяжела работа на каменоломне. Этот молодой парень выглядел гораздо хуже других пленных, и в первые дни после возвращения всё время был страшно голоден. Когда он зашёл на кухню с ведром угля, то замер как вкопанный при виде буханок хлеба, приготовленных к нарезке, забыл даже ведро на пол поставить. Я просто не могла не дать ему кусок горбушки. Он вдруг страшно смутился, быстро забросил уголь в печь и убежал.

После обеда я отложила ему варёную картофелину, почти деликатес! Но он отвёл глаза и мотнул головой, хотя вообще-то он был совсем не стеснительный парень, этот Пинцер. Он всегда приветливо улыбался, появляясь утром со своим неизменным ведром, и я старалась положить ему в его миску чуть-чуть больше, чем другим.

Прошла неделя, я получила первое жалованье и все деньги потратила на то, чтобы починить провода телефонной линии, тянувшейся к нашему дому, потом предстояло купить сам телефонный аппарат. Но пока надо было обойтись без разговоров с Антоном, когда я звонила вечером из автомата, трубку всегда брала госпожа Тэсс. Оставалось одно - просто решиться пойти к ним домой.

В воскресенье после обеда, небрежно бросив маме: "Схожу за книжкой", я направилась в район особняков, где жил Антон. Госпожа Тэсс не удивилась, увидев меня, она была занята на кухне, выглянула, держа на весу испачканные в тесте руки:

– Антон в саду, там где кусты, ты помнишь?

Кусты смородины, конечно, я помню... Я прошла по знакомой дорожке, за черешневыми деревьями небольшая полянка, открытый солнцу пятачок и скамейка, точнее, деревянный топчан.

Он лежал, но, услышав мои шаги, поднялся и нацепил свои округлые непроницаемые очки.

– Привет!
– я остановилась в нескольких шагах. Он не ответил.
– Я не смогла придти раньше из-за работы. Теперь я работаю на лесопилке, там кухня для военнопленных... Представляешь, целый день готовлю для пруссов.

Он сидел передо мной, как тогда на вокзале, немного ссутулившись, повернув лицо чуть в сторону. Светскую беседу поддерживать он явно не собирался. Я подошла ближе.

– Можно, я сяду?
– он подвинулся, я села слева от него. Теперь его шрамы мне почти не видны, но я всё равно не смотрю на него. Я чувствую, как он напряжён, руки зажаты между колен. Почему-то я думаю о том, что он, наверное, не может постричь себе ногти... Однако, надо продолжить разговор.