Сделав это, вскочил и, обратившись к небу, закричал:

– Аполлон, мой Бог, мой учитель! Признайся, ты подшутил надо мной. Признайся, она только спит: ты усыпил ее. Разбуди Эвридику поскорей, Аполлон! Это жестокая шутка, прекрати ее.

Певец закрыл глаза, повернул голову туда, где, он знал, лежало тело, и осторожно открыл, сначала - левый глаз, потом - правый. Тело лежало в том же положении, по-прежнему мертво, недвижимо.

Орфей опять обратился к небу: - За что ты, Аполлон, мстишь мне так страшно? Если за то, что превзошел тебя, - клянусь!
– я перестану петь. А хочешь, возьми мою золотую кифару! Или мой голос! Возьми все, Аполлон, только помоги мне вернуть жену...

Он подождал ответа, но ответа не было. Осиротевший, опять задрав голову к небу, дико взвыл: - Тогда пусти в меня стрелу из своего серебряного лука, чтобы и меня не стало, если нет ее... Если уж ты так сильно ненавидишь меня, то убей! Убей же!

Он попеременно просил Аполлона, Афродиту, Эрота вернуть ему Эвридику. Или послать смерть ему тоже. Он молился долго и тщетно. Он просил всех подряд: Зевса, Геру, Артемиду, Гермеса, Афину.

В конце концов, певец закричал. Закричал ужасно, не щадя голоса. И стал бить себя в голову кулаками и кифарой.

Когда не помогло и это, Орфей взмолился кровавому Богу войны Аресу. Но и Арес не послал ему гибели.

Наступило второе утро, а певец не умирал, только потерял голос. Он хрипел, но все еще молился, правда, теперь только Аиду. Орфей смиренно просил Аида вернуть ему возлюбленную или забрать его к ней, в свое царство мертвых.

Переходя то на крик, то на хрип, то на шепот, певец молился трое суток у тела Эвридики.

На четвертые сутки он замолчал и, более не издав ни звука, стал собирать дрова для похорон.

Молча, с сухими глазами, он похоронил любимую. Только, когда улегся последний всплеск пламени и дыма, взял в руки кифару. Поэт попытался запеть, но из глотки вышел глухой хрип. И тогда, обессиленный, певец, наконец, заплакал.

Орфей, скорее всего, сошел с ума: его песня, похожая на рыдание, рассказывала, что Боги разрешили ему вывести Эвридику из мира теней, но он не выполнил их условия, оглянулся - и потерял ее, теперь уже навсегда...

– Ты что, совсем?
– Лон чуть ли не заикаться начал, когда увидел слезы на лице Касс.

Она глядела на него, с трудом отрываясь от видения, не понимая, что происходит.

– Это как называется?

Губы Лона побелели от ярости.
– Вот этот кретин произвел на тебя такое впечатление? Я - нет, а он - да?

– О чем ты?
– пролепетала Касс и окончательно пришла в себя.

Чем завоевал Орф любовь публики? А его, безусловно, любили. Под аплодисменты, певец кланялся. Вид его говорил о полном отречении от реальности.

– Непостижимо, - только и сказал Лон.

– Знаешь, я его не слышала, - призналась Касс.

– Ничего не потеряла, - отрезал он.
– Страсти почему-то ползают... Мраморное тело... Короче, весь идиотский арсенал.
– Лон помолчал, потом добавил, уже спокойно: - Ну что ж, послушаем теперь Уэшеми...
– и ворчливо добавил: - Раз уж все ударились в поэзию в этом мире... Даже заезжие халдеи...

– Для чего бывает поэзия?
– прошептала Касс и с мольбой посмотрела на Лона.
– Для чего бывает любовь?

– Для того, чтобы ею заниматься, - не задумываясь, ответил тот. И прибавил: - Тише, послушаем этого, дома поговорим.

С первых же аккордов стало ясно: то, что делал "этот", оказалось совершенно другим и не походило ни на утонченную лирику Лона, ни на вульгарный бред Орфа.

Уэшеми пел высоким, слегка хрипловатым тенором. Первая его песня, о мелочности суеты, наводила на вполне конкретные размышления, все о том же, о чем за минуту до начала его выступления думала Касс. Вернее, беседовали в ее воображении Орфей и Эвридика.

– Вот это техника, - шепнул Лон.
– А ты говоришь, Орф.

– Техника? Ты замечаешь только технику?
– не удержалась, ахнула Касс.

– А что ж еще?
– Лон пожал плечами.
– Филосовские трактаты в стихах меня, уж прости великодушно, не очень вдохновляют... А техника игры высокая. Пожалуй, и стихосложения...

Касс почувствовала, что если он сию минуту не замолчит, она сотворит что-то или взорвется от раздражения. Девушка дернула головой в сторону от Лона и, сперва нарочито, а потом по-настоящему внимательно стала слушать и рассматривать Уэшеми.

Лицо его оказалось по-актерски подвижным. Певец смешно изображал разные проявления суеты: лень, ложь, глупость, спесь, зависть, скупость. Когда он дошел до рефрена: "Если только вдуматься", Касс задрожала. Ей показалось, музыкант играет не на тере, а на ней самой: струнный звук забился уже не где-то в стороне, а внутри нее. Конкретные размышления разъехались до неопределенных абстракций, которых она не понимала, только чувствовала всем своим существом.