Вторая песня исполнялась в нервном и быстром ритме. Струны теры едва не лопались под сильными пальцами; в унисон рвались невидимые, но хорошо осязаемые струны в душе Прекрасной Девы.

Звук голоса поэта стал нестерпимо высоким, будто в нем самом билась, рвалась натянутая струна, когда певец передавал полет четырех птиц. "Птица-жалость, птица верность, птица-горестная совесть, птица-честь", которые "от обиды улетают, от обмана умирают" и "лишь одни на слабых крыльях могут жизнь мою пронесть".

Глаза Уэшеми горели мятежным зеленым светом и не имели дна.

Он пел о том, что поэту суждено часто умирать, "чтоб чью-то совесть растревожить", что поэт "должен боль и грех познать, чтоб успокаивать сердца". ***

Трудно было сразу разобраться в смысле этих слов. Над "частым умиранием" еще предстояло подумать, может, раздумывать долго, мучительно. Переносный смысл: всякий раз поэт умирает, когда поет? Буквальный? Поэт умирает много раз? Или все же переносный? Человек умирает много раз, но смерть поэта - нечто другое, отличное от смерти обыкновенных людей?

Нет, дело даже было не в конкретном смысле конкретных слов, в чем-то, совершенно другом. Струнный перебор, особый, не обычный... Тембр голоса, по-особому, трогательный... Ну, и смысл. Конечно, тоже... Или волны... Невидимые, неведомые, настроенные друг на друга волны...

Касс не знала причин сумасшествия, она даже не поняла еще, что сошла с ума. Она вообще не могла понимать, только чувствовать. Что-то раздирало все ее существо, что-то сильное, мучительное, пронзительное, долгое, острое. Она перестала ощущать себя и других, перестала сначала думать, а потом и чувствовать, сама вне своего тела стала одновременно своей болью и своим наслаждением. Она оторвалась от земли, она парила над собой, над другими, - и ничего не видела. Ничего, кроме лица Уэшеми. Вернее, живущих отдельной жизнью огромных зеленых глаз.

В тот самый миг, когда закончилась песня, рухнули неведомые опоры, где-то внутри девушки прорвался и хлынул горячий поток.

Касс оттолкнула кого-то, кто стоял на пути, ей показалось, это была Эрида, быстрее мысли метнулась к ложу, на котором сидел Уэшеми, и упала перед ним на колени.

Она целовала руки поэта, и все более и более ясно видела проступавшую на них кровь, которая сочилась из ран на кистях: очевидно, ладони были пробиты насквозь чем-то крепким и острым.

Уже теряя сознание, Касс почувствовала, что ее оттаскивают и несут куда-то сильные руки. Верно, это были руки Лона Апола.

*** Строчки из песни А. Дольского "Четыре ангела".

Первым включилось зрение.

Из сплошной серой массы стали выявляться отдельные, серые же тени. Постепенно тени обросли плотью, зашевелились, превратились в живую толпу. Должно было пройти некоторое время прежде, чем стало ясно: толпа движется не совсем хаотично, вернее, совсем не хаотично. Река бесцветных призраков текла в одном направлении.

Наконец, опять через некоторое время, на сером фоне проступили пятна других красок. Сперва неброские, они неуверенно крутились в разных местах, будто бы пробуя свои силы. Утвердившись же окончательно в пространстве, стали быстро разрастаться, на ходу оформляясь в рисунки новых очертаний. Получились: белая хламида, темно-бордовый кровоподтек, маслянисто-коричневые глаза, блестящий солнечный зайчик, рыжий металлический шлем.

Солнечный зайчик, едва зафиксировавшись в размерах и форме, встрепенулся, подпрыгнул, забегал. Яркий, неуловимый, мелькал перед глазами по шлему, пока не разбудил осязание.

Выяснилось, что шлем жаркий. И день знойный... Причем, пекло - весомое, густое, плотное: его можно трогать... Но нельзя глотать: обжигает губы, перехватывает дыхание.

Шлем вместе с неугомонным солнечным зайчиком придвинулся так близко, что ослепительное пятно, внезапно приостановив беспорядочные прыжки, разрослось до размеров всего шлема. От сверкнувшей вспышки под веками что-то взорвалось. В результате взрыва обострился слух.

Из нечленораздельного гула толпы стали отчетливо выделяться скрежет доспехов, свист бича, лязг цепей, а еще - крики боли, хриплые ругательства, визгливый смех.

От этого смеха проснулось обоняние. Лучше бы оно не просыпалось. Сразу терпко и отвратительно запахло: потным телом, трухлявым деревом, винным перегаром, гнилью... То ли протухшими продуктами, то ли плохими зубами... То ли вообще какой-то мерзкой дохлятиной...

Забившаяся в рот пыль, смешавшись с мелкими каплями пота на губах, вызвала к жизни последнее из пяти чувств. Резкий, гадкий вкус острой солено-горькой сухости.

Теперь, когда во всех параметрах определились составные части действия, можно было начинать рассматривать всю картину в целом.