Было далеко за полночь. Мороз мытарил тайгу, изредка в кедровнике раздавался негромкий треск — рвалась древесина. Максим зашел в зимовье и подбросил в печурку дров. Мастер Теслов! В таежном одиночестве Максим отвык от людей, давно забыл, что с ним было на стройке. Но сейчас память услужливо вынесла наверх сцену суда. Максим стоит, сощурив глаза и нацелив в зал нахрапистые дырки ноздрей. Мастер Теслов с пятном пластыря на распухшем глазу держит речь. В длинном ряду свидетелей есть и друзья Максима — бетонщики из бригады. Они делают ему знаки: сейчас ты говори, защищайся, мы тебя поддержим! Адвокат тоже в курсе — все будет в порядке. Но Максим упрямо и четко, как диктор с телестудии, говорит в зал: «Признаю себя виновным». Зло корявой лапой давит ему на сердце. На себя зло, на людей: разве не говорил он раньше парням о фокусах мастера Теслова? «Катись ты! Нам прибарахлиться надо. Приписки его расстроили! Святой нашелся». Он сам, как умел, поговорил с мастером Тесловым. Прошелся кулаком по его пухлой роже. Отсидит срок — уедет в тайгу. Будет охотиться. Станет чащобным жителем, как отец. Отец жил, как живут деревья. От него всегда веяло кедровой хвоей. Покоем, миром веяло от отца. В жилах отца текла кровь эвенка — от деда.

Теперь и Максим познал спокойную радость одинокой таежной работы. Сдал соболей, белок — и поплевывай через прясло. Песни по радио и цветное фото журналов доносят отголоски мира в таежное зимовье. И мир этот хорошо профильтрован: щекотный, радужный и веселый, как в детстве. На лето Максим тоже уезжает в тайгу. Рыбачит. В деревне его считают немного чокнутым. А он и правда когда-то чокнулся, на гадах чокнулся! В прошлом году поехал купить аккумулятор и покрышки для мотоцикла — все это не в магазине, а на барахолке увидел, у спекулянтов. От злости и удивления скулы свело: убивать таких надо! На месте ученых он бы машину создал — дурь из людских голов вышибать. Неподдающихся разлагать на молекулы, чтобы с помощью той хитрой машины нового человека из этого материала слепить. Мастера Теслова, барыг с барахолки и шкурника Кабанца он бы в первую очередь в эту машину сунул.

Максим поставил согреть чай. В жестяной печке с насквозь прогоревшими стенками пылали поленья. От бликов огня бревна зимовья ворочались и двигались, как живые. Сморков спал с разинутым ртом — светляком блестел стальной зуб. Максим посмотрел на часы: шел третий час. Что теперь с Кабанцом? От Каямного до Увалистой — ни одного зимовья, остановиться негде. Не иначе замерз Кабанец. Укорить Максима в его смерти никто не сможет; конь у Максима был перегружен, а старик отказался выбросить из мешка железо. Капканы, печку, топоры, сковородки — все пособирал в зимовье. Сохатого дорогой убил без лицензии. Кабанец— браконьер, шкурник.

Однако чувство тревоги у Максима росло. Он снова оделся и вышел из зимовья. Бусый совсем закуржавел — стоял толстый и мутно-белый, как привидение. Дремал, отквасив толстые губы. Лайка Гера подлезла под брезент и грызла на возу мосол. Дипломатичный Алдан метнулся прочь от саней. Чернели горбы хребтов и кедры позади зимовья. Казалось, что чернеет тревога, затопившая землю. Человек погиб. С маленькой, с самой мизерной буквы, но все-таки человек.

— Надо ехать, надо ехать! — пробормотал Максим, отвязывая повод Бусого.

Но в это время собаки чутко прянули в сторону реки. Настрополили уши. Максим и сам услышал далекий хруп снега. Максим привязал коня. Закричал, чтобы идущий не проскочил впотьмах мимо зимовья:

— Сюда, начальник!

Кабанец выполз на берег снежной глыбой. Валенки, телогрейка, шапка, штаны — все на нем коробилось, белело от куржака и льда.

— Уй! — хохотнул Максим, против желания взяв прежний насмешливый тон. — Не то привидение, не то Змей Горыныч — весь из сахара!

Кабанец негромко стонал. Заледенелые чурки валенок едва волок, держал обеими руками живот, будто его только что пырнули ножом. У дверей зимовья упал. Максим перетащил Кабанца через порог. Сквозь морозный пар запахло уборной. Старик корчился, держа руки на животе. Максим подумал: пожадничал, обожрался полусырой сохатины — кровавый понос. Человек в таких случаях изводится на дерьмо. Иногда умирает.

Максим разбудил Сморкова. Тот не выказал ни страха, ни удивления. Равнодушно почесал в бороде, разглядывая тело Кабанца, белевшее на полу. Максим турнул в печку поленьев. Запотевшие линзы очков старика белели двумя огромными бельмами. Черные веревки морщин стянули кожу лица, а челюсть скривилась, как у «зубатки» — кеты, отметавшей икру. На Дальнем Востоке, отбывая срок, Максим видел такую рыбу. Кажется, на речке Орель. Отметав икру, кета дохнет, но перед этим неведомая сила корежит ей челюсти, и в пасти вдруг вырастают клыки.

— Люди — мухи, — зевая, сказал Сморков. — Только вот хлопот старичок наделает: земля мерзлая!

— Чепуху городишь, — рассердился Максим, понимая, что с этого жалкого алкаша не будет помощника, если ему не плеснуть в кружку спирту. — Ну-ка, сдерем со старика валенки и штаны.

Раздетого Кабанца положили на нары, Максим занес фляжку с остатками спирта. Заткнул за пояс топор, нашарил в сумке электрический фонарь, дававший неяркий желтый свет.

— Бодан пойду поискать, — сказал Максим, — корень бодана — лучшее лекарство для живота.

Собаки лениво и удивленно побрели за Максимом в кедровник. Снег тускло полосатился от лунного света. Мороз царапал лицо.

Максим, осыпая куржак, полез сквозь чащобу к кустам ольхи. Под ольхой в кедровнике всегда есть бодан. Максим начал разгребать снег. У самой земли в желтом свете фонаря он увидел хрусткие темные уши — листья бодана. Стал рубить топором мерзлую землю, стараясь угадать поближе к целебному корню. Потом спустился косогором к каменной россыпи в надежде найти кустик арсы. Но вместо арсы увидел в снегу пихтовые лапы. Нарубил пихты, сломал несколько кедровых веток. Снег на косогоре доходил до самого паха.