В тепле зимовья Максим почувствовал, что он и сам едва держится на ногах. Кабанец хрипло стонал, то и дело с помощью Сморкова выползая за дверь. Максим накидал в кружку кореньев, залил их кипятком, добавил хвои кедра и пихты. Минут через тридцать дал старику выпить этот отвар. Сморков еще раза два вытаскивал старика в холод ночи, потом Кабанец затих — не то забылся, не то уснул.

— Через час надо разбудить, плеснуть еще бодана, дать мясного бульона, — сказал Максим, наливая себе в кружку густого горячего чаю.

Ветки кедра и пихты оттаяли, покрылись каплями влаги, и в зимовье густо запахло весенним лесом. Сморков глотнул из фляжки спирту, поднес к лицу кедровую ветку, шумнул носом, втягивая запах талой смолы. Сощурился, растопырив колкие остья бороды:

— Оранжевым детством пахнет, а? На месте сердца у меня бутылка стучит. Дальтонизм психики: топор, тьма! И вдруг огонек в колодезной тьме. От запаха кедровой ветки, от дыма лесного костра. Невероятно? Останусь я у вас, а? Макся! Самое «то»! Пить брошу…

В полумраке зимовья волосатое лицо Сморкова желтело подсолнухом. Максим тоже растер в пальцах несколько хвоинок, понюхал. И опять сразу вспомнил отца. От него всегда веяло запахом кедрача, беличьим мехом, миром и тишиной. Отец был стойкий старик. Спокойный, твердый и стойкий.

Максим вынул из кармана часы. Прошел ровно час, как Кабанец затих. Сморков храпел, уронив голову на край дощатого стола и придавив щекой ветку кедра. Улыбался — виделся, наверное, Сморкову оранжевый детский сон. Максим подошел к нарам, где лежал Кабанец, посветил фонарем. По ослабевшим веревкам морщин лица, по всей позе спящего понял, что старик наладится. Тронул его за плечо. Хотел сказать слова извинения: со зла тебя бросил один на один с тайгой, в санях место нашлось бы, и нарту могли бы подцепить на буксир, ты уж прости! Но вместо этого Максим грубовато сказал:

— Ну, как ты, Змей Горыныч? Живой?

Старик ворохнулся, поправил очки, завязанные на затылке резинкой, крутнул зрачками за льдинками очковых линз, захрипел:

— Черный-то соболь… Жалко! Нарта в талец оборвалась. Сам едва успел, вылез…

— Везучий! — сказал Максим.

Дал Кабанцу еще отвара бодана, отрезал кусочек кабарожьего мяса, налил в кружку супу. Вышел из зимовья под звездное стылое небо посмотреть лабаз: Максим решил оставить в лабазе свой груз, чтобы увезти старика в больницу — налегке будет быстрее! Кругляк луны четко пропечатался на синем стекле неба, чернели кедровые пади. Чернота леса была спокойной, бархатной, мирной. С высоты лабаза было видно, как дымится наледь Чикокона за острыми пиками лиственниц — будто длинное кривое облако упало на землю.

Кувалдами замолотило в тугой барабан неба — пролетел большой вертолет с грушей под брюхом. Было непонятно, зачем они носятся с этой грушей, но потом Покаля сообразил: в гигантской резиновой клизьме — вода. Пожарники набирают ее в резиновые рюкзаки и ручными насосами заливают лесной огонь.

Грохот в небе сначала пугал Покалю — при виде каждого вертолета он втягивал голову в плечи и жался к обгорелым стволам. Но потом привык, понял: вертолетчикам не до него сейчас. Видят они сверху бесчисленные шлейфы дыма, которые сливаются у горизонта в сплошную красноватую мгу.

Не грохот моторов, а странный шорох пугал Покалю. Кто-то крался сзади, не упуская Покалю из виду. Пробегал холодок между лопатками — чудился удар в спину, близкий окрик. Покаля оглядывался несколько раз, видел: мелькает бесформенное, серое и тут же прячется за деревьями в клочьях дыма. Измотанный, усталый и оборванный Покаля слабым движением срывал с плеча двухстволку, взводил курок.

Черный сухой дерн шуршал под ногами, першило в горле. Местами, где под землей дотла выгорели старые смолявые корни, Покаля падал в ямы, поднимая тучи пепла. Земля в провалах была горячей, густо дымили колодины, и Покаля стал понимать, что они (Покаля теперь был твердо уверен, что он идет не один!) догоняют пожар.

Это стало ясным и очевидным, когда ветер вдруг резко переменился и по тайге прокатился горячий вал воздуха, Покале показалось, что на соснах затрещали иглы, которые пощадил низовой огонь. Идущее сзади испуганно прянуло, вылетело на чистое место, и тут Покаля увидел: стоит лось, матерый бык, но комолый, без коряги на голове — шершавые пеньки вместо рогов. Тоже измотанный, с виновато отвисшей большой губой, с провалами под крестцами и на боках — ни дать ни взять запаленный конь!

Впереди угадывался треск огня, вязкий сиреневый дым цеплялся за вершины деревьев. Бежали они от одного пекла, а вышли к другому! Как не был убит этой догадкой Покаля, он все же обернулся и погрозил кулаком сохатому зверю, матерно выругался:

— У-у, комолая образина! Из-за тебя все! Чтоб ты сдох…

Сохатый стоял с опущенной головой. С губ зверя свисала тягучая слюна, упавшие веки прикрыли темные дыры глаз. Левое ухо надорвано — в драке с волками или собаками. Покаля схватил сук, швырнул в зверя, но промахнулся. Он не сомневался, что это именно тот лось, из-за которого Покаля залез в это пекло — неосмотрительно, глупо. Вроде как таймень в морду, плетенную из таловых прутьев.

Три лося зимой надыбал. Бык, самка и годовик. Забрели они в долину Никишихи в конце зимы. Покаля так понял: большие снега, упавшие в хребтах, мешали зверям ходить, а на Никишихе вся трава наголе, кое-где лишь слегка натрусило белым.