— Вернулись, ваше сиятельство, — подобострастно поклонился тот, поддерживая под руку вошедшего.

Поднявшись с помощью дворецкого на второй этаж, граф ввалился в собственную спальню, где его уже ожидал камердинер. Прошка засуетился вокруг него, помогая расстегнуть и снять мундир. Упав в кресло, Ефимовский вытянул длинные ноги, а его слуга, покраснев лицом от натуги, принялся стаскивать со своего барина высокие сапоги. Избавившись от тесной обуви, Андрей блаженно вздохнул и пошевелили пальцами на ногах. Поднявшись, Ефимовский остановился по центру комнаты, а камердинер продолжил раздевать его.

— Откушать не желаете, Андрей Петрович? — поинтересовался Прошка.

Андрей отрицательно мотнул головой и не сдержал стона от прострелившей виски головной боли. Он шагнул к разобранной постели и повалился на белоснежные простыни, благоухавшие чистотой и свежестью. Голова его утонула в мягкой пуховой подушке, и он, наконец, позволил себе расслабиться. Сонная нега и леность тотчас овладели всем его существом, как то бывает с человеком, очень уставшим и измученным, получившим, наконец, долгожданный покой и отдых. Вытянувшись во весь свой немалый рост, Ефимовский прикрыл глаза. Прошка задёрнул тяжёлые бархатные портьеры, погружая комнату в полумрак и на цыпочках вышел из спальни.

Темнота перед глазами продолжала кружиться пьяной каруселью. Андрей во чтобы то ни стало желал уснуть, но какая-то неясная мысль не позволяла ему забыться сном. Она мучила его, настойчиво стучалась в висках, не давая погрузиться в царство Морфея. Мысли его превращались в какие-то причудливые образы, в которых трудно было понять где грёзы, навеянные подступающим сном, а где воспоминания. Постепенно эти образы становились всё более бессвязными и вскоре он всё же уснул.

Когда Андрей открыл глаза, в комнате царил всё тот же полумрак. Язык, казалось, распух и прилип к нёбу. После неумеренных возлияний Андрей всегда страдал жесточайшим похмельем. Слабой рукой он дёрнул шнур сонетки, и вскоре в спальне появился Прохор.

— Который час? — осведомился он у камердинера, с трудом ворочая языком.

— Шесть пополудни, ваше сиятельство, — отвечал Прошка.

— Болван! — злобно буркнул Ефимовский. — Отчего раньше не разбудил?

Потянувшись всем свои гибким сильным телом до хруста во всех членах, Ефимовский поднялся. Слуга торопливо подал ему мягкий бархатный халат и поднёс стакан со сбитнем. Андрей с жадностью торопливо осушил его так, что несколько капель упали на его обнажённую грудь в распахнутом вороте рубахи.

— Меня ни для кого нет, — бросил он камердинеру и прошёл в кабинет, на ходу завязывая пояс халата.

Нынче он обещался быть в клубе, но желания ехать не было. Рассудив, что он ничего не потеряет, коли останется дома, Ефимовский принялся разбирать почту. Среди приглашений, кои он откладывал, дабы прочесть потом, когда будет настроение, нашлось письмо от матери. Андрей торопливо сломал печать и погрузился в чтение. Татьяна Васильевна подробно писала о своей жизни в деревне. Письмо её было спокойным, ежели не сказать скучным, но Ефимовский жадно вчитывался в слова, изредка улыбаясь, когда представлял себе все те простые дела, что занимали madame Соколинскую на протяжении каждого дня. Странная нежность охватывала его всякий раз, когда он получал её письма. Он не стал нынче писать ответ, отложив до утра. В двери постучал Прохор, протиснувшись бочком, с ужином на подносе, он принялся сервировать стол.

Аппетита не было. Вяло поковырявшись вилкой в тарелке, Андрей отодвинул блюдо. Прежнее беспокойство вернулось. Он попытался восстановить в памяти все события ушедшей ночи. Вряд ли его беспокойство было вызвано ночью, проведённой в борделе. Он не садился за карты, не наделал долгов, так что же не давало ему покоя? В памяти всплыло бледное девичье лицо, обрамлённое русыми кудряшками. Серо-голубые широко распахнутые глаза, которые, казалось, смотрели ему в самую душу.

"Девушка!" — оживился Ефимовский. Он встретил девушку, чьё лицо показалось ему смутно знакомым, но сколько он не пытался понять, отчего она показалась ему знакомой, память его оставалась совершенно глуха. Девица была не одна. Её сопровождал молодой человек в синем сюртуке и цилиндре, и этот щеголь, что был с ней, тоже был как-то связан с каким-то другим давнишним воспоминанием. Андрей никак не мог понять, отчего эта незнакомка так запала ему в душу? Что такого было связано с ней? В одном он был совершенно уверен: они уже встречались где-то, но где и при каких обстоятельствах, он вспомнить не мог.

Все последующие дни девица не выходила у него из головы. Он даже стал каждое утро, направляясь на службу в полк, проезжать через Адмиралтейский бульвар в надежде вновь встретить её, но более так и не видал.

После посещения воскресной службы в Казанском соборе Марья Филипповна пребывала в тихой задумчивости. За ужином она была чрезвычайно рассеяна, а когда Елена Андреевна поинтересовалась причинами её меланхолии, казалось не поняла о чём её спрашивают. Марья Филипповна против сложившейся у неё в последнее время привычки не стала вечером спускаться в молельню, а удалилась в свои покои. Забравшись с ногами в кресло, она взялась листать не священное писание, а свой любимый французский роман, на время позабытый.

Между страниц книги она нашла письмо Соколинского и несколько раз перечитала его. Она более не плакала, лишь грустно улыбалась, перечитывая пылкие признания Мишеля. Она постаралась восстановить по памяти его образ, но вместо Мишеля пред её мысленным взором представало лицо графа Ефимовского. Сколько бы она не гнала от себя мысли о нём, они возвращались с неизменным постоянством. Его взгляд, что так запомнился ей, пробуждал в ней странные будоражащие душу ощущения. Всё то спокойствие, коего ей удалось достичь посредством смирения и молитвы, вдруг улетучилось в одночасье. Думая о случайной встрече на Адмиралтейском бульваре, она ощущала, как кровь приливала к её щекам, а в груди теснилось нечто непонятное, огромное, отчего слёзы вдруг наворачивались на глаза.