– Вы прекратили охотиться на ведьм и бесов, да?

– Нет. Но ведьмы и бесы объявили шабаш, который очень плохо закончится.

Магда вдруг прищурилась.

– А на что вы пойдете, чтобы остановить этот шабаш?

Винтергольд пожал плечами.

– Не ждите, что я скажу "на все". Но на многое. В том числе, на должностное преступление - ведь об этом был вопрос?

Магда непроницаемо улыбнулась. Витольд впервые в жизни видел, как из ее улыбки словно выцвело все тепло.

– Почему вы вступились за Дэмонру, мессир Винтергольд? Вы ведь нас не любите.

– Нас - это кого?

– Нордэнов. Военных.

Эдельвейс вздохнул, как человек, который готовился сделать неприятное, но необходимое дело, и тускло заговорил:

– Вы знаете, госпожа Карвэн, кого я люблю или не люблю - мое глубоко личное дело. Работа в охранке базируется совсем не на принципах любви, в чем бы вам ни клялись в газетах. Я при всем желании - даже если бы оно у меня имелось - не смог бы возлюбить террористов, порфириков и прогрессивных интеллигентов, выступающих за права бандитов и социально опасных элементов. Потому что в мире, в котором им было бы комфортно жить, мне было бы крайне неуютно. Наверное, проблему со свободой слова и веры следовало решать еще лет сто назад, но теперь уже поздновато и каждый школьник знает, что государственный строй охраняют палачи и сатрапы, а те, кто раскачивает лодку - герои и великомученики. Так вот, при всей моей нелюбви к нордэнам, которую я даже не буду скрывать, Дэмонра ближе к палачам и сатрапам, чем к героям и великомученикам. Поэтому я рад, что смог ей хоть чем-то помочь.

Магда с минуту молчала, словно что-то обдумывала, затем кивнула:

– Хорошо. Я вообще не за палачей и сатрапов, но борцы за свободу на площади мне сильно не понравились. Особенно тот, что выстрелил из окна, и те, кто его туда посадили. Я достану вам то, что вы ищете. А вы знаете, какая помощь мне от вас нужна.

– Догадываюсь, - скривился Эдельвейс.
– Хотя в глубине души я буду надеяться, что вы просто попросите состряпать вам титул покрасивее. И да... Не знаю, что у вас тут произошло, но Кай плохого не посоветует. Если он говорит пускать к ней только проверенных медсестер, лучше так и сделайте.

Прежде чем Магда успела ответить, Витольд оттолкнулся от стены и направился в палату. На этот раз дверь открылась легко.

Ингрейна без макияжа, как ни странно, казалась сильно моложе своих лет. Если бы не сетка мелких морщин в уголках глаз и строгая складка у губ, ее вообще могли бы принять за барышню-институтку. Обычно собранные в высокую прическу волосы были заплетены в простую косу и лежали на подушке, тускло поблескивая. Лицо нордэны по цвету мало чем отличалось от наволочки, даже губы сделались совсем белые. Она лежала с закрытыми глазами, и единственным признаком жизни, который Витольд заметил, была голубоватая жилка, бьющаяся на виске.

Маэрлинг прошелся по палате - ровно три шага, поскольку это была вся ее длина, и замер, не зная, что делать. Сесть на стул рядом с кроватью и ждать? Даже если бы Ингрейна каким-то чудом выжила, ни отца, ни Милинду это бы не вернуло.

– Если сочиняете, что бы такого утешительного сказать, лучше просто откройте окно, - слабым и сиплым голосом попросила Ингрейна, почти не поднимая ресниц.

Справедливо рассудив, что нордэну в таком состоянии простуда точно не добьет, Витольд выполнил ее просьбу и впустил в пропахшую лекарствами и бинтами комнату осеннюю прохладу. С некоторым облегчением опустился на стул рядом. Подумал и осторожно взял руку Ингихильд, безвольно лежащую на одеяле.

Нордэна попробовала улыбнуться, но тут же скривилась от боли.

– Какой пассаж. Умру в обществе самого Витольда Маэрлинга. Как думаете, сколько девиц мне сейчас люто завидуют?

– Не так уж много.

– По-моему, вы недооцениваете людскую глупость.

Ладошка у Ингихильд была совсем маленькая и холодная как лед.

– Вам чего-нибудь хочется?

На этот раз нордэна все-таки улыбнулась:

– Мороженого и в парк. А из выполнимого - хочу, чтоб вы перестали меня жалеть, это гораздо удобнее делать за дверью.

Витольд прислонился лбом к холодной ладони.

– Ну раз мне нельзя вас жалеть, тогда вы меня пожалейте.

Нордэна вздохнула.

– По-моему, мы с вами уже договаривались, что люди, которые хотят доползти до будущего, не должны жалеть никого.

Витольд не хотел идти в будущее и уж тем более в него ползти. Он был бы рад навсегда остаться в настоящем, а лучше - вернуться в прошлое, такое ласковое, теплое и родное, которое с каждым тиканьем часов на руке падало все глубже и глубже, как в болото проваливалось. Не лежи Ингрейна при смерти, пожалуй, он бы ей об этом сказал и рассказал бы про свою семью, но нордэна оказалась права тем, что ни один человек на земле ничем не может помочь другому, а потому и жалеть не должен. Он не помог Ингрейне остановить бунт, и она лежит и умирает от страшной раны в животе. Она не смогла остановить бунт так, как это должно было произойти, и в Серебряном кружеве толпа разнесла его фамильный особняк. Узел, наверное, вязали многие люди, вязали годами, вот он был свит - и все начало резко рваться. Резануло Ингрейну, резануло его...

– И вы хотите в то будущее, где никому никого не жалко?

– Я очень хочу в любое будущее, Витольд. И еще я хочу спать. И боюсь засыпать. Там очень холодно, Витольд, - дрогнувшим голосом закончила Ингрейна и зажмурила глаза. Наверное, старалась не заплакать.

Витольд резко перестал жалеть себя, потому что в такой ситуации это было чем-то между трусостью и свинством, а свинства он, несмотря на широкие понятия о жизни, все же старался избегать.

– Засыпайте, не бойтесь, я с вами тут посижу. Увижу старуху с косой - пристрелю без разговоров.