Фортуна, так некрасиво усмехнувшаяся днем, отчего-то решила сменить гнев на милость, и Витольд почти сразу налетел на хирурга, которому они с капитаном Глиром сдали Ингрейну с рук на руки, как только домчались. Хирург, серый от усталости, медленно шел по коридору. За ним держалась девушка в заляпанном кровью переднике.

На лице мужчины, заметившего Маэрлинга, ни малейшего энтузиазма не отразилось. Он, похоже, был готов свернуть на первом же повороте, лишь бы не отвечать на вопросы. В другой ситуации Витольд бы его понял, но сейчас он не хотел понимать решительно ничего, а потому прибавил шагу, старательно улыбаясь молоденькой сестричке. Сейчас потенциальным союзником могла стать она.

– Барышня, вы будете самой богатой невестой столицы!
– с ходу заявил Витольд, когда до пары осталось еще шагов десять.
– Сударь, я сделаю любое пожертвование - слышите?!
– любое, сколько скажете, но спасите ее!

Симпатичное личико сестры скорбно вытянулось. Она одернула окровавленный передник и опустила глаза. Хирург оказался честнее:

– Можете озолотить кого вам угодно, господин лейтенант, но с такими ранениями не выживают. Я уже говорил госпоже Карвэн, что шансы ничтожно малы, и не хотел бы этого повторять.

– Но она полковник! Если вызвать еще вероятностников... Можно же что-то сделать...

Врач хмуро вытер очки о полы халата.

– Мне ассистировали два вероятностника, поэтому она еще дышит. Она за этой дверью. Что вы от меня хотите услышать? Мы сделали все, что в человеческих силах, поэтому она будет умирать еще дня три. Не знаю, насколько вам от этого легче...

– Должен быть какой-то способ!

– Витольд, не кричи, - из-за угла вышла взъерошенная, мрачная и разве чуть более бледная, чем обычно, Магда Карвэн.
– Господин Гауф дело говорит. После ранений в живот - тем более из винтовки - не выживают.

Витольд это прекрасно понимал. Но от этого ему не меньше хотелось разбить морды всем в пределах видимости, может, сделав исключение только для молоденькой сестрички и Магды. Его тошнило от их правоты и еще больше от того, что он эту правоту признавал. Тошнило от вони лекарств и трудно определимого словами запаха больницы. Тошнило от того, что за окном ярко светило утреннее солнце, бросая на выдраенный пол коридора ослепительные квадраты, в которых тот сверкал как натертый к празднику паркет бальной залы. Тошнило от вида белой двери, за которой лежала и умирала Ингрейна, и ей все - включая его - могли и должны были помочь, но так и не помогли. Маэрлинг только сегодня узнал, что ей, оказывается, исполнилось только тридцать два года, что она на три недели младше Зондэр и что родственников у нее нет даже на Архипелаге. Тошнило от собачьей жизни, где люди выходят против толпы и останавливают ее на чистой воле, которая каким-то чудом сдерживает превосходящую силу, а потом из окна вроде как обыкновенного городского дома кто-то стреляет из армейской винтовки, и удирает, и его не удается поймать, и ни одного сраного мага в пределах досягаемости...

А если бы Наклз ему помог, Ингрейна знала бы о выстреле, или стрелок бы промазал, или крыша бы рухнула ублюдку на голову. Достаточно было просто посмотреть, но нет - маг не счел нужным пошевелить своей драгоценной задницей, или своими мозгами, или чем там эти ударенные на голову вероятностники шевелят, когда работают. А результат на лицо - награда посмертно.

Ингрейну резали и зашивали восемь часов к ряду только для того, чтобы она промучилась на несколько дней дольше. Воистину, вся польза медицины налицо.

– Мразь, - выругался Маэрлинг. Его слова относились не конкретно к кому-то, а к реальности вокруг. Он сказал бы грубее, но сестричка все-таки была совсем молодая и, наверное, ей не следовало знать, что жизнь мало отличается от поганого бардака.

– Тише, - Магда кивнула на дверь.
– Разбудишь.

– Ей вкололи морфин, ее сейчас из пушки не разбудишь, - робко подсказала девушка, не поднимая глаз.
– К тому же, нет гарантии, что она вообще придет в сознание...

– Надежды нет?
– ровно уточнила Магда у хирурга.

– Если только на северных богов, - развел руками тот.
– Все чудеса врачебного искусства помогут только тем, что она промучается на день или два дольше. Что могли, мы подчистили, но ее долго везли.

"Мы везли ее двадцать минут", - беспомощно подумал Маэрлинг. Это не было долго, это было два перекура, или одна прогулка от его квартиры до штаба, или три романса. Это не было долго, а они все равно опоздали, хотя гнали как могли.

– Витольд, перестань хмуриться. Никто на твоем месте не справился бы лучше.

– И поэтому Ингрейна умрет?

– Она умрет не на площади, а в чистой постели. Может быть, даже придет в себя, и ты сможешь ей сказать, что она сделала невозможное. И я скажу...

– Она сделала невозможное, потому что кто-то другой не удосужился задницей пошевелить! Вот цена ее подвига и, кстати, вообще всех подвигов! Единственная их первопричина...

– Не скрою, я весьма удивлен услышать такое предельно глубокое и серьезное утверждение от вас.

Витольд резко обернулся на голос. В больничном коридоре, как всегда надменный, подтянутый и неуловимо-неприятный, стоял Эдельвейс Винтергольд. Собственной блистательной персоной. Правая рука все еще была в повязке, но висела на белой ленте с особым шиком. На фоне темно-синего мундира это смотрелось потрясающе эффектно. Левой рукой Винтергольд опирался на роскошную трость. Оружия на виду он не держал. Из-за золотого погона слева выглядывал паренек лет шестнадцати. Бледное лицо, чем-то отдаленно похожее на лисью мордочку, почти сливалось со светло-серыми стенами, только глаза были темные и непроницаемые, как глубокая вода. Неприятный такой тип, которого Маэрлинг сходу классифицировал как тех, при ком нужно внимательно смотреть за кошельками и перстнями.