Во время Первой мировой войны Брод читал лекции о всемирной литературе – то, что сегодня можно было назвать «чтением великих книг», – для молодых еврейских женщин, которые бежали из Восточной Европы, спасаясь от ужасов войны. В первом номере журнала Der Jude он назвал этот опыт своим «единственным утешением в это бездуховное время». «Очаровательная свежесть и наивность исходят от этих девушек», – пишет он. Они для него являются «насквозь духовными». В своём эссе Брод сравнивает учениц с более поверхностными «западными еврейками». «Галицкие девушки в целом намного более свежи, более развиты духовно и здоровее, чем наши девушки».

Объяснению того, почему иудаизм всё более становится центром его жизни, Брод посвятил 600-страничный трактат, который он назвал «Язычество, христианство, иудаизм» (1921, на английском языке опубликован в 1971 году). В этом опусе (наверное, его можно назвать opus magnum, главным трудом жизни) он различает три

вида отношения к миру: восприятие этого мира как он есть (язычество); отрицание этого грешного мира в пользу «будущего мира» (христианское «Царство Моё не от мира сего»); и подтверждение того, что грехи этого несовершенного мира можно искупить (иудаизм). Последнее отношение Брод называет Diesseitswunder, «чудо этого мира». Роберт Вельч отмечал, что для Брода «язычество – это религия Diesseits: человек, живя в этом мире, игнорирует то, что находится вне его чувственного опыта. Христианство – это религия Jenseits, мира за пределами человека. Иудаизм же… это религия, которая объемлет оба этих мира и верит в совпадение таких противоположностей, как Милосердие и Свобода».

Брод как человек, которого привлекала и чувственность, и духовность, выбрал иудаизм. И этот выбор повлек за собой выбор сионизма. «Сионизм обеспечивает еврейскую религиозность телом, которую та потеряла», – пишет Брод на заключительных страницах книги «Язычество, христианство, иудаизм». Сионизм не только предоставил Броду убежище от неоязычества, угрожавшего затопить Европу тем, что философ называл «политическим озверением». Сионизм также спас ему жизнь.

13 августа 1912 года Кафка на час опоздал на встречу, назначенную в квартире Макса Брода на пражской улице Скоржепка. Он хотел обсудить окончательный порядок произведений в грядущем первом сборнике Кафки под названием «Созерцание». Зайдя в квартиру, Кафка сразу заметил, что за столом сидит 24-летняя женщина, дальняя родственница Брода. «Непокрытая шея, – записывает он в своём дневнике. – Накинутая кофта. Выглядела одетой совсем по-домашнему, хотя, как позже выяснилось, это было не так. (Я немного отчуждаюсь от неё, так близко подступаясь к ней…) Почти сломанный нос. Светлые, жестковатые, непривлекательные волосы, крепкий подбородок. Усаживаясь, я впервые внимательнее посмотрел на неё, а усевшись, уже составил себе неколебимое мнение»9.

В ходе их первого разговора молодая женщина сообщила, что она работала в берлинских офисах компании Carl Lindstrom AG, продавая новое устройство для диктовки. Она также отметила, что изучала иврит, и упомянула о своих сионистских настроениях. «И это мне очень понравилось», – говорит Кафка. Он взял на себя смелость предложить ей следующим летом совместную поездку в Палестину. Она согласилась, и они обменялись рукопожатиями. В тот вечер в кармане пиджака Кафки лежал августовский номер журнала Pal"astina за 1912 год с переводом на немецкий эссе культуролога и сиониста Ахада ха-Ама о его недавнем путешествии в Палестину. Прежде чем проводить гостью в отель (а это был тот самый Zum Blaueri Stern, в котором в 1866 году Бисмарк подписал мирный договор между Королевством Пруссия и Австрийской империей), Кафка записал её берлинский адрес на титульном листе журнала.

Это и была Фелиция Бауэр, женщина, на которой Кафка никогда не женится. В течение следующих пяти лет благодаря сотням пылких писем (Кафка иногда переписывал отрывки из своих писем к Фелиции в письма Брода и цитировал письма Брода в своих письмах к ней) он завоюет её привязанность, а потом решит, что она его подавляет, и сбежит от неё прочь. Да, он её любил, и он от неё сбежал. Разделённые шестью часами путешествия на поезде между Прагой и Берлином, они будут дважды помолвлены и дважды разойдутся.

Амбивалентность Кафки по отношению к сионизму можно рассматривать как подтекст его амбивалентности по отношению к Фелиции – и другим женщинам, которых он любил как бы на расстоянии. Он вёл себя так, как будто сионизм и брак были двумя аспектами одной озабоченности, двумя способами сказать «мы» для человека, который страдал от тяжелой формы «мы-слабости» (Wir-Schw"ache). Брод, похоже, интуитивно понимал этот подтекст: после первой помолвки Кафки и Фелиции Брод принёс им в подарок книгу Рихарда Лихтхейма «Программа сионизма» (Das Programm des Zionismus, 1911)10. Но амбивалентность Кафки со временем только усиливалась. В 1914 году в письме к Грете Блох, близкой подруге Фелиции, Кафка признавался: «Я восхищаюсь сионизмом, и меня от него тошнит».

Нога Кафки так никогда и не ступила на землю Палестины, но уже в первых строках первого письма, которое он написал Фелиции через пять недель после встречи с ней в квартире Брода, Кафка использует фантазию о Палестине как гамбит, открывающий начало флирта: