Шрифт:
Это обещание что-то высвободило в Кафке. Накануне Иом-Киппура, через две ночи после написания этого письма, он в экстазе, единым махом написал свой знаковый рассказ «Приговор», просидев за столом с десяти вечера до шести часов утра. Этот рассказ он посвятил Фелиции…
Джудит Батлер, профессор Калифорнийского университета в Беркли, отмечает, что для Кафки «Палестина – это фигуральное „куда-то“, это метафора любого места, куда едут любящие друг друга, это открытое будущее, это название неизвестного места назначения». И всё время переписки в сознании Кафки с этим «куда-то» ассоциируется Фелиция. В феврале 1913 года Кафка сообщает Фелиции о том, как он случайно столкнулся с молодым знакомым сионистом, и тот пригласил его прийти на важную сионистскую встречу. «В этот момент моё безразличие к его личности и к любому роду сионизма стало безграничным и невыразимым», – пишет Кафка. Он пошёл вместе с этим молодым человеком на собрание, но дошёл только «до двери кафе» и не позволил себе «зайти с ним внутрь». Похоже, что с отношением к Фелиции дело у Кафки обстояло так же, как и с его отношением к еврейским национальным амбициям или к собственному литературному творчеству: он останавливался на пороге завершения дела и бесконечно долго колебался.
Через две ночи после написания этого письма он в экстазе, единым махом написал свой знаковый рассказ «Приговор», просидев за столом с десяти вечера до шести часов утра.
Наиболее ярким выражением этой особенности является поздний незавершённый рассказ Кафки «Нора», написанный зимой 1923 года (Название Der Bau дал произведению Макс Брод). В рассказе изображено одинокое существо, похожее на барсука, которое посвятило свою жизнь созданию сложной подземной крепости, и теперь себя с ней идентифицирует: «Уязвимость моего жилья сделала и меня уязвимым, его повреждения причиняют мне боль, словно это повреждения моего собственного тела»12. В результате существо не обитает в этом хорошо защищённом убежище, но бдит снаружи, на пороге:
Дело дошло до того, что у меня иногда возникало ребяческое желание никогда больше не возвращаться в нору, а поселиться здесь, вблизи входа, провести остаток жизни, созерцая этот вход, и постоянно напоминать себе – испытывая при этом счастье, – насколько надежно моё жильё и что если бы я укрылся в нём, как хорошо оно защитило бы меня от всякой опасности13.
После разрыва второй помолвки с Фелицией Кафка и дальше связывал образ человека, находящегося «вблизи входа» в сионизм, со своими влюбленностями. Так, в 1919 году Кафка познакомился и вскоре обручился
с Юлией Вохрызек, простой девушкой, дочерью бедного сапожника и смотрителя синагоги. Эта женщина «обладает неисчерпаемым запасом самых ярких выражений на идиш, которые из неё так и сыплются», – говорил Кафка Броду. (Впрочем, ни её происхождение, ни её идиш не нравились отцу Кафки, который посчитал девушку d'eclass'e, безродной.) Юлия, чей первый жених, молодой сионист, был убит в окопах Первой мировой войны, присутствовала на лекциях Брода по сионизму. Почти сразу после первой встречи с Юлией Кафка попросил Брода отправить ей экземпляр его эссе «Три фазы сионизма», написанного в 1917 году14.
Благодаря Броду Кафка ещё до встречи с Фелицией соприкасался – правда, по касательной – с сионистскими кругами. Так, в 1910 году он начал вместе с Бродом ходить на собрания и лекции, которые проводила группа «Бар-Кохба». В отличие от Теодора Герцля, члены «Бар-Кохбы» больше интересовались возрождением еврейской культуры, чем политикой создания еврейского государства. Они понимали сионизм не как свою цель, а как средство духовного обновления. В августе 1916 года Кафка упомянул об этом в открытке, адресованной Фелиции: «Сионизм, доступный сегодня большинству евреев, по крайней мере у его внешних пределов, – это лишь вход в нечто гораздо более важное».
Диалог по этому вопросу начался у Кафки много лет раньше, – он вёл его со своим другом Хуго Бергманом. Тот примкнул к группе «Бар-Кохба» ещё в 1899 году, когда ему было 16 лет, а в 18 лет уже был избран главой этого объединения. Однажды, в 1902 году, 19-летний Кафка выразил недоумение по поводу приверженности его друга сионизму, на что Бергман ему ответил:
Разумеется, в твоем письме не хватает обязательной издевки над моим сионизмом… Меня всякий раз удивляет, почему ты, который так долго был моим одноклассником, не понимаешь моей приверженности сионизму. Но если бы передо мной стоял сумасшедший со своей idee fixe, то я бы не стал над ним смеяться, потому что для него эта идея – это часть его жизни. Ты считаешь, что сионизм – это моя idee fixe… Но у меня не хватило сил остаться в одиночестве, как это сделал ты.
В 1920 году Бергман выехал из Праги в Палестину, где в конце концов стал первым директором Национальной библиотеки Израиля (с 1920 по 1935 годы). Как отметил Макс Брод, под руководством Бергмана она стала «самой большой, самой богатой и самой современной библиотекой на Ближнем Востоке». Затем Бергман был назначен ректором Еврейского университета в Иерусалиме. Кафка с большим интересом следил за его карьерой. В 1923 году Бергман заехал в Прагу чтобы выступить с лекцией в сионистском клубе «Керен ха-Иесод». «Ты прочитал свою лекцию специально для меня», – сказал ему потом Кафка.
Можно предположить, что Бергман рассказывал Кафке об истории создания библиотеки. Началась она с того, что в 1872 году раввин Иошуа Хешель Левин из Воложина напечатал в первом еврейском еженедельнике Hachavazelet, издававшемся в Иерусалиме, призыв «основать библиотеку, которая станет точкой фокуса, где будут собираться книги нашего народа – и ни одну из них нельзя пропустить». С помощью британского финансиста и филантропа сэра Мозеса Монтефиоре были собраны средства и нанят персонал библиотеки, в который попал и Элиэзер Бен-Иехуда, отец современного иврита. В 1905 году такая библиотека была создана под эгидой Сионистского конгресса в Базеле, но по-настоящему её время ещё не пришло: Национальная библиотека по определению требует наличия нации, сосредоточенной в одной стране и говорящей на одном языке.