Когда были выдвинуты обвинения против казаков, посмевших подать прошение лично цесаревичу 17 июля 1837 года, во время визита наследника в УКВ (см. приложение к этой главе), первым пунктом было отмечено, что «шайка буйной вольницы» посмела подать прошение «по данной доверенности от общества», тогда как незаконные сборища не могут выдавать доверенности. Вторым обвинением против этих казаков было то, что они «домогались» смены наказного атамана, назначенного самим императором, что само по себе противозаконно, измена и бунт. Все жалобы на войсковое начальство были классифицированы как «ложные изветы» и «ябедническия, нелепые доносы». Тот факт, что прошение не было подписано, превращало его в «подмётное письмо, нетерпимое законами». И последнее, пятое обвинение гласило: «Буйные и шумные возгласы толпы в присутствии и после отбытия Государя Цесаревича, сами по себе составляют уже преступление» (между прочим, толпа ликовала в восторге, по поводу прошения, принятого лично наследником; никакой угрозы цесаревичу не было, одно лишь безграничное обожание верноподданных!) (Рябинин, стр. 81). Кажется, абсолютно всё в подаче прошения, минуя законные инстанции, было преступлением.

Каждое прошение должно было быть оплачено (чтобы покрыть расходы на рассмотрение прошения), и существовала таблица тарифов за каждый тип прошения. Проще всего дела обстояли с финансовыми прошениями к государству: на пенсии, возврат из казны неправильно удержанных денег и т. д. С просителя взималась сумма, соответствующая сумме в тарифной сетке. Если речь шла о 50 рублях, то марка в оплату прошения стоила, например, 5 копеек. Если же проситель хотел вернуть 500 рублей, то и марка уже стоила 50 копеек. Для прошений на выправку определённых документов тоже были установлены твёрдые цены. Тарифы менялись с годами, и со времён Петра I до времён Александра II их было несколько, но принцип тарифной оплаты прошений сохранялся. По новым тарифам 1879 года простой гербовый сбор на выправку документов мог стоить 60 копеек, 10 копеек и 5 копеек, а денежные запросы могли стоить от 5 копеек до 45 рублей («УВВ», 1879, № 3, стр. 3). Кстати, писались прошения на специальной гербовой бумаге, тоже не бесплатной. Когда же речь шла не о личном денежном прошении, а о комплексных общественных проблемах, все прошения подавались местному начальству и рассматривались снизу вверх, в зависимости от того, как это прошение оценит начальство в каждой конкретной инстанции. Казаки, писавшие о том, что местная администрация пытается ввести закон, придуманный в обход и без ведома царя, по правилам должны были сдать эти прошения на рассмотрение в эту же самую войсковую администрацию, которая должна была решить, подавать ли это прошение выше – оренбургскому генерал-губернатору, а тот, в свою очередь, должен был решить, посылать ли это прошение дальше… Казаки были не настолько наивны, чтобы верить, что их прошение против местной администрации пойдёт куда-нибудь дальше. Кто же жалуется нарушителю на него самого?

Впрочем, не я первая пишу о безумии такой ситуации, а заодно и о бессмысленных попытках апеллировать напрямую к монарху. Сто лет назад В. Г. Короленко рассуждал о причинах восстания 1772 года: «Люди, боровшиеся с заведомым хищением, оказывались бунтовщиками, а заведомые воры – усмирителями… Царица то обещала унять воровство атаманов, то приказывала усмирять ограбленных и награждала воров».

Таким образом, казаки попали в административный тупик: подать прошение они не могли по правилам, а восстановить порядок (как им казалось) можно было только с помощью законной власти. Они не знали власти выше царя, к кому же ещё обращаться, как не к нему? А чтобы обратиться к царю, минуя все промежуточные инстанции, им нужно было дойти до царя лично, и сделать это можно было, только нарушив закон и не получая подорожных документов. Выбирать приходилось из двух зол: или смириться с реформой, которая через несколько лет разорит всё войско, или, нарушив все правила субординации, попробовать обратить монаршее внимание на «самовольство» местного начальства. Казаки склонились к выбору второго зла: нарушить закон о передвижении на территории России и о порядке подачи прошений, чтобы попытаться спасти благосостояние десятков тысяч людей, а заодно и жизни многих, потому что ситуация в войске становилась всё опаснее день ото дня, и не по вине казаков.

Первое задокументированое «посольство» было направлено осенью 1874 года, после того как в начале сентября на территорию УКВ ввели регулярные войска «для усмирения бунта», после того как по станицам было арестовано и выпорото (без суда!) огромное количество казаков, после того как военному суду были преданы первые группы казаков и урядников и наказаны годами каторжных работ, пожизненной ссылкой или тюремным заключением, и к 19 сентября приговоры были приведены в исполнение, и после того как скончались «в замк'e» первые жертвы из арестованных казаков – Фёдор Лапшин и Фёдор Буренин из Рубеженской станицы. Разгул областной и губернской администрации вынудил казаков пойти на радикальный шаг: проигнорировать правила субординации и «осмелиться утруждать Государя Императора подачею просьбы».

Фотографии Ливадийского дворца из семейного фотоальбома императора Николая II

Первыми ходоками к царю были три казака: Фёдор Васильевич Стяг'oв (станица Круглоозёрная), Евстафий Сергеевич Гузиков (Царево-Никольский форпост) и Дынников (скорее всего, из Трекинской станицы). Остаётся только догадываться, какими хитростями и обходными путями казаки добрались до Петербурга и как они жили там. Такое путешествие было делом дорогим, в связи с удалённостью конечного пункта и нелегальностью самого путешествия. Хотя нужно заметить, что все «послы» были уважаемые казаки, не голодранцы, и многие наверняка имели свои собственные капиталы, и вполне возможно, что никаких особых сборов средств с «общества» не было. Из прошения жены казака «второго посольства» Анны Порфирьевны Лабзеневой мы знаем, что её муж имел при себе во время ареста 410 рублей собственных денег (которые, замечу попутно, были конфискованы полицией и никогда не были возвращены ни казаку, ни его семье, потому что изъятые деньги шли на «подавление бунта» в УКВ (см. приложение к главе «Жизнь во время бунта»). Казаки путь держали не наугад, а направлялись к своим землякам: уральским казакам из лейб-гвардейской сотни. Делегация добралась до Петербурга в октябре 1874 года, где узнала, что царя в столице нет. С помощью тех же лейб-гвардейцев, надо полагать, они узнали местоположение царского семейства. И делегация направилась в Ливадию, где отдыхала царская семья. Можно предположить, что путешествие было полно приключений, потому что на пути из Петербурга в Крым один из этих «уходцев», Дынников, потерялся. В. Чеботарёв рассказывает об этом так: «На одной из железнодорожных станций Дынников вышел из вагона проветриться, замешкался и обратно в вагон вскочить не успел. Отстав от поезда, исчез неизвестно куда». Остаётся лишь верить, что у Чеботарёва был надёжный источник информации, а также мы можем лишь фантазировать, что с Дынниковым случилось потом и почему он никогда не нашёлся. Дынникова не допрашивала полиция, а потому никаких сведений о нём не осталось в анналах истории. Как бы то ни было, казаки Е. С. Гузиков и Ф. В. Стяг'oв успешно передвигались по стране. Им удалось добраться незамеченными и до Крыма, и до царской администрации, и подать прошение. Как только казаки «открылись», их тут же арестовали и направили назад в УКВ. У генерала походной канцелярии графа Салтыкова, принявшего прошение, не было выбора. Государство держится на соблюдении собственных правил. Ни царь, ни его секретарь, ни один чиновник в Российской империи не мог и не должен был нарушать ход вещей, в том числе ход бумаг. Казаки не имели права подавать прошение напрямую царю, поэтому их прошение было возвращено в ту инстанцию, которая должна была заниматься им с самого начала, то есть непосредственному начальству. На тот момент Его Величество (и его администрация) уже имели мнение по поводу последних событий в УКВ, потому что генерал-губернатор Крыжановский прислал в Петербург специальный рапорт о неповиновении войска Его Монаршей воле ещё в августе и даже получил на него категоричный ответ с инструкциями. Казаки опоздали со своим прошением на два месяца. Сами же просители Гузиков и Стяг'oв были возвращены туда, куда они были приписаны, то есть в УКВ. По закону бродяг отправляли в места прописки под конвоем. Именно это и произошло со Стяг'oвым и Гузиковым. Удивительно то, что до Уральска они доставлены не были. Где-то в дороге оба арестанта «потерялись». Довольно часто пишется о побеге Гузикова и Стяг'oва из-под ареста. Существует также версия о какой-то административной ошибке и что обоих арестованных отпустили нечаянно. В. Чеботарёв пишет об этом так: «Остается не совсем ясным, как могло случиться, что на пути в Уральск некий жандармский начальник в Симферополе, ссылаясь на какие-то железнодорожные формальности, Гузикова и Стяг'oва от конвоя освободил. Вполне возможно, что тут сыграли роль общественные деньги, бывшие при них как раз для подобных надобностей».

Версия с побегом кажется мне самой неубедительной: Стяг'oв и Гузиков как старообрядцы не должны были пытаться избегать ударов судьбы, а наоборот, должны были встречать все испытания с терпением и достоинством. Достаточно вспомнить, с какой готовностью все осуждённые казаки принимали наказание за преступления, которые они не совершали, с какой готовностью они спешили «пострадать» за веру. Миссию свою Гузиков и Стяг'oв выполнили, необходимости продолжать нарушать законы империи у них не было. Мы ведь говорим не о шалопаях подростках, а об уважаемых и зажиточных людях почтенного возраста. Вероятность подкупа полицейского должностного лица можно было бы рассматривать, если бы история прошения казачки А. П. Лабзеневой не опровергала такой сценарий. Лично я склоняюсь к теории, что арестованных казаков выпустили по ошибке, хотя ни В. Чеботарёв, ни другие исследователи не указывают источники подобной информации/теории. Как бы там ни было, два «уходца» вернулись в войско с рассказами о своих приключениях.

C одной стороны, возвращение ходоков подлило масла в огонь сомнений по поводу НВП и поселило в казаках надежду, что можно достичь разрешения ситуации мирными путями, то есть прошениями, взывая к справедливости, которая была явно нарушена. С другой стороны, администрация ужесточила меры против сомневающихся и несогласных, сделав прямые переговоры с казаками в принципе невозможными. У начальства не было другого пути (да русское начальство и не знало иных методов!), кроме как насильственного затыкания ртов несогласным самым решительным образом, тем более что на этом этапе казаки действительно нарушили закон: отлучались без разрешения, нарушали субординацию, и в литературе по этому вопросу мелькают упоминания о подложных документах (царских писем, владенных и т. д.), фотографии которых никогда раньше не появлялись в публикациях, и за таковые фальшивые документы, если они были, предусматривалась уголовная ответственность. Однако насколько эти фальшивые документы спровоцировали или добавили нестабильности в УКВ, сказать невозможно. Разнообразные источники информации, начиная с В. Н. Витевского (см. приложение к этой главе), регулярно упоминают «владенную» (документ на владение уральскими землями), данную уральским казакам царём Михаилом Фёдоровичем, которая сгорела в XVII веке во время пожара и копии которой были распространены в войске и якобы играли роль в событиях 1874 года. Списки «владенной» действительно ходили по войску, но нет ни одного доказательства, что эти списки были сделаны с целью «начать бунт» или во время «бунта». Более того, в архивах нет ни одной копии этой «владенной», насколько я знаю, и ни в одном из исследований не даётся описание этого документа, из чего я прихожу к выводу, что следственная комиссия копии «владенной» не видела и не могла судить о её «вредности». Мне посчастливилось познакомиться с одной из копий этого документа, сохранившейся в церковной книге одного из амударьинских сосланных (см. приложение к главе «О несомненной роли бумаг и подписей»). Судя по содержанию этой грамоты, она явилась откликом казачества на цепь современных государственных реформ до 1873 года, ущемлявших неприкосновенность казачьих прав: прав на наследственность казачества, прав на земельные угодья и т. д. Впрочем, эта любопытная тема нуждается в отдельном историческом расследовании, которое может привести к не менее любопытным находкам. Одно можно сказать с некоторой точностью: этот документ является единственным доказательством якобы подрывной деятельности казаков.

В литературе об этих событиях казаки неизменно представлены как заговорщики, сознательно плетущие сети антиправительственного заговора. Ни одного конкретного антиправительственного обвинения в адрес первых ходоков не выдвигается, кроме уже упомянутой «владенной» и рассказов вроде того, что граф Салтыков обещал разобраться и навести порядок (во что я лично вполне могу поверить – почему он не мог этого сказать?), а царь прослезился, услышав горькую правду о событиях в войске (ну это уже была чистой воды фантазия, но ведь фантазия – ещё не антиправительственный заговор?). И кстати, мне лично описание истории с плачущим царём прочитать не довелось – ни в одном из рапортов, которые я видела, эта деталь не упоминается. Откуда же её взяли некоторые авторы? Однако на основании одной грамоты и двух «преступных» заявлений историки делают уверенные выводы, «что казачье движение 1874 года носило отнюдь не стихийный характер, а было тщательно подогрето незначительным числом авторитетных казаков-старообрядцев» (рапортов Крыжановского начитались?) и что их экономические требования «позволяли замаскировать идейную направленность движения», как считает С. В. Колычев (стр. 121 и 127), как будто речь идёт о профессиональных революционерах-подпольщиках. Мне же видится совсем другая картина: казачьи массы, загнанные в невозможный юридический и административный угол, с одной стороны, и с другой стороны – в такой же неразрешимый теологический тупик несопротивления, основанный на христианской догме, отчаянно искали оправдание своему пассивному несогласию, в то время как нормальный человеческий инстинкт самосохранения подсказывал куда более радикальные меры.