– Я имею в виду, по старой дружбе, - ответил он.

– Вот почему я держу тебя близко, - сообщила Нора. Она схватила его за ухо и резко потянула, прекрасно зная, что ему так нравится.
– Ты заставляешь меня смеяться и шокируешь, когда я в этом больше всего нуждаюсь.

– Именно для этого я здесь, - согласился он. – Поэтому, и чтобы быть выпоротым и оттраханным.

Нора улыбнулась поверх бокала вина, сделала небольшой глоток, но хотела выпить его залпом.

– Не знаю, почему я так тяжело это воспринимаю, - пробормотала она.
– Это не первое наше плохое Рождество. Наше первое Рождество... вероятно, было самое худшее. Весь Сочельник провела в слезах в кровати.

– Что случилось?
– спросил Кингсли.

– Ты не помнишь? Тогда мне было шестнадцать, - рассказала она.
– В одну ночь я нарушила все его правила. Я ушла и встретилась с отцом - нарушение. Я не полила палочку, которую должна была поливать. Еще одно нарушение.

– Ты появилась у меня дома без приглашения, обжималась с... кем?

– С Лакланом, - ответила она с облегчением. Ей нравился этот парень.
– Он назвал меня Крошкой. А затем укусил.

– Ах, этот ублюдок австралиец, который украл мою девушку.
– Вспомнил Кингсли, с отвращением сморщив нос.

– Это была первая ночь, когда я тебя увидела, - продолжила Нора.
– Боже, ты был таким высокомерным. Я все еще помню, как ты стоял и грозил мне пальцем. Ц-ц, детям вход воспрещен.

– А что мне оставалось делать? Подать тебе бокал Pinot и затащить в постель? Признаюсь, я рассматривал этот вариант.

– Это было бы гораздо веселее, чем слушать крики и быть брошенной.

– Это произошло позже? Он накричал на тебя?

– Ты знаешь, он не кричит в буквальном смысле. Пока его не доведешь.

– Да, знаю. Я его доводил.

– Сорен отвез меня домой на твоем Роллсе. По дороге он четко дал понять, что мы с ним слишком быстро сблизились, и я была слишком юной, чтобы стать частью его жизни. А после почти целый год молчаливого исцеления. Кроме нескольких раз, когда я доходила до отчаяния и искала с ним встречи. Первый раз я сбежала на Рождество.

– Что произошло?
– поинтересовался Кингсли.

– Ты действительно хочешь знать?
– спросила она.
– Это было... сколько? Тринадцать лет назад. Там сплошные сантиментальные подростковые сопли.

– Я люблю твои сантиментальные подростковые сопли. На самом деле, все твои сопли.

Нора была рада тому, что Кингсли здесь, сдерживал ее от излишних сантиментов.

– Стань моей грелкой для ног, - приказала она, - и я расскажу тебе историю.

Кингсли подчинился без единого протеста. Он поставил бокал вина и лег у ее ног. Нора засунула холодные ступни под его рубашку и прижала к теплому животу. Ах... блаженство...

– Днем отцу вынесли приговор, - начала Нора. – В канун Сочельника. Вынося приговор парню в канун Сочельника, можно говорить о садизме.

– Трудный день, - согласился Кингсли.

Нора медленно кивнула: - Трудная зима.

Тогда она еще не была Норой Сатерлин, и, вероятно, если бы была ею, Элли Шрайбер восприняла бы лучше новость от мамы, что отец проведет следующие пятнадцать лет в Райкерсе. Элли согласилась свидетельствовать против него, как часть заявления о признании своей вины, когда сама предстала перед судом с пятью случаями угона авто. Ее показания могли упечь его на гораздо больший срок, чем пятнадцать лет, без шансов на досрочное освобождение после семи лет, поэтому он заключил сделку. Ей было шестнадцать, а это значит, что он вышел бы, когда ей исполнится тридцать один. Тридцать один казались ей целой вечностью. И она могла только представить, чем они были ее отцу.

И хуже того, Сорен перестал с ней общаться. Он вычеркнул ее, изгнал. Никаких визитов в его кабинет, ожидания в дверях, поставив только носок туфли на порог, из-за «Правил Отца Стернса», не позволяющих всем младше семнадцати находиться в его кабинете без сопровождения взрослых. Поэтому она стояла в дверях носком на пороге, не пересекая черту, пока забрасывала его вопросами. Это должно было раздражать его, это раздражало бы любого нормального священника, но Отец С никогда не был нормальным священником. И все это прекратилось. Никакой помощи с домашним заданием. Никакого горячего какао. Никаких интимных бесед, которые заставляли ее дрожать и трепетать, и улыбаться еще несколько дней.

В этом была ее вина, хотя она и осознавала ее. Элли налажала, и некого было винить кроме себя. Она осознано не подчинилась его явным приказам и поехала увидеться с никчемным отцом, встреча с которым закончилась для нее полуобморожением и блужданием по улицам города. Может, если бы она смогла доказать Сорену, как жаль ей было, он бы смягчил запрет на их дружбу? Может, если бы она смогла все исправить правильными словами или правильным Рождественским подарком? Может, если бы он знал, как сильно она его любила, его сердце оттаяло, и он бы ее впустил?