Шрифт:
Я открыл рот – и закрыл.
– Папа ушел на покой, ты понимаешь?
– Папа Бенедикт?
– Бенедикт уже не папа.
– Нет, – сказал я. – Не понимаю.
Он объяснил что мог. Бенедикт был стар. Он был слаб. Проблемы Церкви… это слишком тяжкое бремя для одного человека. Папы не уходили на покой с XV века. Да, давно, очень давно. Это был смелый поступок… смиренный поступок… Брат Жан-Мишель умолк, уставился на кофейную чашку и с минуту молчал.
– Идешь по Дороге франков? – наконец спросил он.
Я кивнул и рассказал, как шесть недель тому назад вышел из Кентербери, пересек виноградники Шампани, долины Южной Марны, холмы Верхней Соны и Юрские горы, а потом обошел Женевское озеро и поднялся в Альпы.
Морщины обозначились резче.
– А завтра на автобус?
– Завтра на перевал.
Брат Жан-Мишель покачал головой.
– Там не пройти. Можно упасть. Заблудиться. Очень опасно.
– Я могу держаться лыжных трасс.
– У тебя есть лыжи? Есть проводник?
– Паломники так без проводников идут.
– В апреле – да. В мае, летом – да. Но не в феврале. Я уже сколько лет на приходе, и никогда у нас не было паломников в феврале. Сегодня поспишь под крышей. Завтра – на автобус.
Да, наверное, он был прав. С того времени, как Дорога франков возродилась, никто не шел по ней зимой. Впрочем, до открытия тоннеля у путников не было выбора. В Средние века богомольцы весь год шли через Гран-Сен-Бернар. Тысячи проходили этот путь по снегу.
Вот как-то так я и сказал.
Морщины чуть смягчились.
– Пустыня… – произнес он. – Тебе знакомо это слово?
– Где постился Христос?
– Где его искушали. Где он говорил с дьяволом. – Священник встал. – Сейчас пост, и мы в пустыне.
– Угу, – кивнул я.
Ну а что я еще мог сказать?
– Но пост кончится, и у нас будет новый папа. И ты будешь его первым паломником!
Лыжное снаряжение пресвитерии хранилось во флигеле. Брат Жан-Мишель позволил мне взять пару снегоступов на двух условиях: первое – я оставляю их в приходе по другую сторону перевала. Второе: если погода испортится до Бур-Сен-Бернара, я возвращаюсь.
Мой приют на тот день находился по соседству. Внизу я нашел кухню и столовую, наверху – устланный ветошью чердак. Прежние паломники расписали потолок: пожелания удачи, куцые огрызки поэзии, рисунки, каракули… Нашлись и строки из Песни восхождения, выписанные из Библии красной пастелью: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя».
Я вывалил содержимое рюкзака прямо на обеденный стол и решал, что можно выбросить. Среди мусора я заметил открытку: святой Бернар на коленях и Дева Мария. А вот и зимний пейзаж с молитвой. И несколько грязных конфет – последние крохи щедрого дара, который я получил в школе Жана-Батиста де ла Салля в тихое утро Богоявления семьсот восемьдесят один километр тому назад. Я положил подарки в нагрудный карман, застегнул кнопку и перепаковал рюкзак.
ПАПА БЕНЕДИКТ УШЕЛ НА ПОКОЙ. ПРОБЛЕМЫ ЦЕРКВИ… ЭТО СЛИШКОМ ТЯЖКОЕ БРЕМЯ ДЛЯ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА.
Мне предстоял самый тяжелый день паломничества. Перевал находился в двадцати шести километрах от Орсьера. И в полутора километрах выше. И брат Жан-Мишель был совершенно прав: одолевать его в плохую погоду… конечно, лучше не стоит. Но я знал, что все равно это совершу. Даже вопреки тому, что надо мной, сменив беспечную уверенность ранних недель, нависла угроза. Я шел уже не по своей воле: меня влекло нечто иное, нечто, бывшее сильнее меня. И то, что я едва сумел избежать смерти, не позволило мне этого забыть. Мосты, рельсы, несчастные случаи: эти картины уже давно терзали мне душу в темные тоскливые ночи.
Я разложил спальник, и мысли сами собой вернулись в то время – на двадцать месяцев назад, в конец мая, к вымершим улицам Лондона.
В пятницу вечером я пришел с работы и затворил дверь в спальню. Моя комната была невеликой: восемь шагов в длину, шесть в ширину. Большую ее часть занимала кровать. У стены лежала груда книг. Над дверной притолокой висела картина: яхта в спокойном лазурном море. В приоткрытое окно доносился уличный шум. Свет пробивался сквозь штору.
Я не выходил из комнаты несколько дней. Я сидел в четырех стенах и опустошал всю свою жизнь. С того дня я не выполнил ни одного обязательства. Пропали билеты на поезд: я никуда не поехал. Сгорели контрамарки: я не пошел на спектакль. Дни рождения. Забыть. Вечеринки. Наплевать. Очерк, который я обещал написать; конференция, на которой меня ждали; летний отпуск; интервью для получения стипендии в Америке – я не сделал, не явился, не перенес, не стал ничего объяснять. Я убивал свое будущее. Я хотел только чистого неба до самого горизонта. Просто летом я собирался покончить с собой.
Я ШЕЛ УЖЕ НЕ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ: МЕНЯ ВЛЕКЛО НЕЧТО ИНОЕ, НЕЧТО, БЫВШЕЕ СИЛЬНЕЕ МЕНЯ. И ТО, ЧТО Я ЕДВА СУМЕЛ ИЗБЕЖАТЬ СМЕРТИ, НЕ ПОЗВОЛИЛО МНЕ ЭТОГО ЗАБЫТЬ.
Выходные прошли в плену неистовых фантазий. Все попытки вырваться были напрасны. Я грезил о суициде: я вскрываю вены в ванной, я лечу в бездну с крыши небоскреба, я прыгаю под машину, падаю, падаю… Вернулись воспоминания, которые я тщетно пытался похоронить: парень лежит на шпалах, пытается стереть кровь и не может двинуть левой рукой. Эти наваждения встревожили меня еще сильнее моих собственных выдумок. Любая мысль отзывалась резкой, жгучей болью. Я не мог определить, откуда она исходит, в голове ли рождается, а может, где-то еще… Боль сужала границы сознания, и стоило закрыть глаза, как я тут же падал в гадкое и вязкое желе.