В 1049 году на вершине возник новый монастырь. Его основателем стал Бернар из Ментона – еще один Бернар, родившийся за столетие до аббата Клерво. С тех пор странноприимный дом на перевале Гран-Сен-Бернар всегда принимал паломников. Монахи организовали и спасательную службу: выходили на лыжах после лавин и искали выживших. Если они находили мертвеца – с помощью своих знаменитых горных собак, – погибшего относили в морг: земля здесь была слишком твердой, чтобы копать могилы. В холоде трупы сохранялись прекрасно, до тех пор, пока не рассыпались в пыль. Замерзшие тела усеивали путь к перевалу. Эту полную скорби картину – вереницу погибших паломников, которым уже никогда никуда не дойти, ибо холод, убивший пламя их душ, оставил вдоль дороги одни застывшие оболочки, – упоминали и Диккенс в романах, и Лонгфелло в поэмах, и Тернер в своей серии эскизов…

Каждый год эта участь ждала и нескольких монахов. Юному Морису Торне они казались героями, рискующими жизнью ради тех, кого даже не знают. Став одним из них, он писал своей сестре Анне: «Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, что жертва… только она способна придать смысл тем дням, в которые нам довелось жить».

Сперва Морис волновался, что на горном перевале, где снег идет шесть месяцев в году, он будет чувствовать себя словно зверь, попавший в ловушку. Да, он писал родителям, что никогда прежде не знал такой свободы. И все же этого не хватало. В 1933 году Парижское министерство иностранных дел попросило настоятеля приюта Гран-Сен-Бернар прислать нескольких священников в тибетскую провинцию Юньнань в Юго-Восточном Китае, чтобы принести благую евангельскую весть в Тибет. К сентябрю 1935 года Морис Торне дал обеты бедности, целомудрия и послушания – и спустя несколько месяцев отбыл в Юньнань.

Перед тем как уехать, Морис попросил семью помолиться о том, чтобы он стал святым.

«Я хочу отдать себя на службу Богу, – писал он. – Когда я уйду, то никогда не вернусь».

Казалось, я мог понять желание юноши – но все же, сколько я ни пытался сосредоточиться, мысль ускользала. Морис отправился в Китай в двадцать четыре года, в том же самом возрасте, в каком умерла Тереза из Лизьё. Что он тогда писал? «Смерть – это счастливейший день в нашей жизни… день, когда мы возвращаемся на истинную родину». Опять блаженный Августин. И вроде я осознал, ухватил, поймал… но нет, все ушло, я опять был один, на корточках, вокруг бушевала буря, и все было белым, все было разорено…

Несколько раз впереди мелькал флажок, но все время в разных местах, а если я продолжал смотреть, он рвался на кусочки. Горный мираж? Да, скорее всего. Один раз я увидел фигуру в серебристом лыжном костюме. «Алекс! – прокричал я. – Франсуаза!» Но ветер унес мой голос, и силуэт исчез. Снова мираж. Не волноваться. Лучше остаться здесь. Остаться здесь.

Я истекал этим чувством, точно кровью. В голове проносились кадры: я просмотрел кучу передач про выживание, но теперь забыл, нужно ли ставить палатку, нужно ли забираться в спальник, нужно ли рыть в снегу окоп размером с гроб… Может, просто лечь? Лечь на мягкую землю и спать, пока буря не пройдет сама собой? Я вот лягу и посплю… А потом меня найдут монахи…

Стоять. Какие еще монахи? Вставай! Вставай!

Я открыл глаза. Сколько прошло времени? Снег был темным, день почти прошел. Четыре? Полпятого? Я должен был встать и идти, пусть даже не гнутся ноги, пусть даже дорога в снегу! Если просто ждать, я снова усну!

Я опустился на колени и расчистил снег вокруг флажка. Когда я сметал свежие снежинки, пальцы наткнулись на выемки с замерзшим снегом. Старая колея! Кто бы здесь ни прошел, он шел по флагам! И если я буду держаться пути, он проведет меня к перевалу!

Я двинулся дальше. Несколько шагов – и приходилось склоняться и откапывать замерзший шов. Холод, словно вода, пропитывал одежду, просачивался в кожу. Содранные колени онемели. В лицо жестким снегом бил ветер. Опять. И опять. И все время.

Впереди затрепетал флаг, и еще один, и еще… Связки закаменели, мышцы пронзала боль. Чем выше я забирался, тем сильней валил снег. Он стукался о куртку и капюшон, рвался в ушах громом кимвалов. Подъем становился все круче, я шел все медленней – но земля выровнялась, а флагов больше не было.

Вдалеке я различил громаду какого-то здания. Заброшенный лыжный курорт? Я пошел к нему, и вдруг в проеме двери мелькнул огонек: там стоял человек с деревянным крестом на шее.

– Не заперто? – спросил я.

Он хохотал так, что не мог остановиться.

– Не заперто? – переспросил он. – Тут уже тысячу лет не заперто!

Мне выделили комнату на верхнем этаже: дортуар, где стояло восемнадцать коек, и целый шкаф простыней. Все только для меня. Стены были в метр толщиной, батареи пахали на полную. Пальцы рук и ног снова вернулись к жизни. Я ощутил не просто теплоту – это был мягкий, почти ласковый покой. И комната, и коридоры были обшиты сосной, и в буре, бушевавшей снаружи, мне показалось, что я качался в трюме океанского корабля. Да и утром, когда я проснулся, ноги раскорячились, будто от морской качки.

В полдень я похромал вниз: отобедать с десятком набожных фанатов лыжного спорта, которые вызывались сюда по доброй воле на всю зиму. Они рассказали: с тех пор как полвека назад прокопали тоннель, орден был в упадке. В середине прошлого столетия здесь было девяносто священников, теперь же приютом заведовали только трое, еще несколько служили в местных церквях, а новых людей не было уже лет десять.

Я был не единственным гостем: на перевале застряла группа лыжников. Они сидели кружком в столовой и всматривались в туристические карты. Кто-то раздобыл колоду других карт – игральных – и несколько человек с упоением резались не пойми во что. Из них бы получился неплохой состав для детективного фильма: чилийский доктор с пристрастием к Кьеркегору; канадский военный аналитик, отпускавший таинственные комментарии о Второй холодной войне; делец из Франции, в юности желавший стать иезуитским миссионером, пока как-то утром, в среду, не покинул семинарию, чтобы никогда в нее не возвращаться… Когда я спросил, почему, он не ответил – лишь сложил пальцы в щепоть, поднес ладонь к губам и медленно повел рукой, «закрыв молнию». Мне нравилась мысль, что он, возможно, скрывается на горе с тех самых пор – не оттого, что попал в силки, а просто потому, что решил задержаться: здесь, в этом доме, даже время текло медленнее. Я ожидал увидеть Алекса и Франсуазу, но они, должно быть, вернулись в машину еще до того, как буря улеглась. И все же я немало часов провел в подвале, где хранилось лыжное снаряжение, и пытался отыскать серебристые куртки. Напрасно.