Все время, пока я шел по Франции и Швейцарии, я непрестанно встречался с восприятием религии как жертвы: у монахов Клерво, умиравших для мира; у отшельников Юры, сделавших пустоши своим домом; у фиванских легионеров, похороненных вместе со святым Маврикием. Все они были мучениками.

И почти все они были молоды. В их вере было нетерпение, юношеская бесшабашность, и я это понимал. Вот тот же Морис Торне… Идея умереть за свою веру захватила его еще на студенческой скамье. Он выбрал путь миссионера и охотно шел навстречу опасности. Он хотел проверить свою преданность, хотел доказать ее – и заставил себя уйти так далеко от безопасных мест, что не оставил себе выбора: он мог полагаться только на Бога. Это возможно только на войне – проявить отвагу, показать, что способен переносить страдания, посвятить себя единственному делу… Морис Торне жаждал сорвать завесу, отделившую этот мир и иной, хотел протянуть руку и коснуться рая. А разве я шел не за тем же – в самый разгар зимы? Я услышал зов бесконечности – и пошел вслед за его обещанием. Я хотел проверить, сумею ли возродиться, я стремился доказать это, я желал сокрушить стену, разделившую веру и факт. И я заставил себя отойти от безопасности так далеко, что у меня остался лишь один выбор: исцелиться. Хотя… да, я надеялся, что в походе обрету свободу от болезни – но память о ней меня не отпускала. И пока я шел один, сквозь зимнюю стужу, ничто не могло уберечь меня от воспоминаний.

А может, я напрасно равнял себя со святыми? Если честно, их мысли, желания, тайные мотивы – все это оставалось для меня тайной за семью печатями. И сейчас, когда только что завершилась самая опасная часть моего паломничества, любое такое сравнение отдавало дешевой мелодрамой. Чем дольше я ждал в капелле, тем сильнее радовался, что вышел в путь среди зимы: ведь если нового папу выберут только на Пасху, я окажусь в Риме в исторический момент!

Я подошел к окнам усыпальницы. Те находились довольно высоко от пола, и сквозь них я видел границу вечных снегов. В небе зажглись первые звезды. В лунном свете поблескивал снег. Налетел ветер, взметнув снежинки, но быстро стих, и ночь была спокойной. Буря улеглась. Перевал был свободен.

Завтра мне снова предстояло выйти в путь.

В небо над Аостой взвились шесть воздушных шаров – нет, не шесть… семь, восемь! Разноцветные, в череде красных и белых полосок, в оплетке зеленых и желтых колец, шары летели все выше и выше, словно горсть леденцов в ярких фантиках, брошенная на бескрайний небесный простор. Кто их выпустил? Откуда они появились? С балконов? А может быть, из печных труб?

Февраль близился к середине. Было утро, среда. На улицах пестрела кутерьма костюмов и юбок – люди спешили на работу. Иногда кто-то останавливался, ненароком смотрел вверх, видел шары – и замирал. Другие, заметив их, указывали в небо пальцами. На площадях уже собирались толпы, зевак становилось все больше, и вскоре, казалось, за полетом следил весь город.

Ветер подхватил шары и понес их к долине, Валле-д’Аост. Мне было по пути, и я последовал на восток, за парадом. В Альпах я шел медленно, но спуск оказался на удивление легким. Рюкзак полегчал, на душе посветлело, да и погода здесь, ниже снеговой границы, оказалась не в пример ласковее. Я снова возликовал: перевал пройден! Теперь все получится!

На холмах, окружавших долину, виднелись террасы с увитыми лозой шпалерами. Летом их листва могла бы дарить тень усталому путнику, то есть мне, но стояла зима, а с голых веток много не попросишь. Сквозь решетки я все еще видел шары. Они то мчались вперед, то дрейфовали обратно, то сбивались в кучу, то разлетались, словно бильярдные шарики, стремительно летя по мягкому войлоку неба. Я шел за ними почти все утро, но уже не раз замечал, что один завис прямо у меня над головой; над ивовой корзиной выпирал разбухший оранжево-синий воротник.

К началу дня отстающий шар уже еле плелся. Едва минуло одиннадцать, он тяжело осел на дальней стороне долины, и корзина повалилась на землю. Я все смотрел, ожидая, когда покажется воздухоплаватель – но напрасно. Может, там никого и не было? Улетевший шар! Бедный аэронавт! Его друзья полетели в Пьемонт, а ему теперь только локти кусать!

На юге долина резко обрывалась и вела в средневековый городок под названием Иврея. Мощеные улицы были чисты до блеска, но на камнях осталось немало фруктовой мякоти и кожуры – следов карнавала. Каждый год горожане обкидывали друг друга апельсинами, и хоть вся эта катавасия закончилась несколько дней тому назад, в воздухе древнего города все еще витал запах пропавших цитрусов.

Посреди городка, на холме, высился ветхий собор. Поблизости сутулились приходские постройки. Одной из них был приют для бездомных, где мне выделили койку на ночь. Там пахло словно в благотворительном магазине: старыми одеялами, читанными книгами и ношеной обувью.

К вечеру пришли еще десять человек. Они обращались друг к другу по прозвищам. Я надеялся, мое паломничество нас сблизит, но они отвечали мне хоть и без грубости, но явно слегка недоуменно.

Старший, Стефано, с дряблой кожей и щербатыми зубами, прозывался Папой.