Мераб выглядел отрешенным. И – не совсем похожий на грузина: глубокие залысины, рыжий лицом и остатками волос, невысокий, сухой и злой во взгляде. На вид ему было лет тридцать-тридцать пять. Теплую джинсовую куртку с белым мехом изнутри он снял и удерживал на пальце за спиной, хотя воображаемое мной лето на берегу Азовского моря в Геническе не имели к этому никакого отношения. Он видел все, но ничего не чувствовал и не ощущал. Старого кроя джинсы и, к тому же, еще и не по размеру, туфли со сбитыми носками указывали на явное безразличие Мераба к собственному виду. Или он был аскет в моде – может быть. Почему нет? Но неопределенного цвета рубашка, помятая и сильно окровавленная спереди, являла собой элемент хроники смерти мегрела. Как это произошло – он расскажет, если захочет, или посчитает для себя нужным это сделать. Только приглядевшись к нему, я уже решил для себя, что впущу Мераба в свое личное пространство и войду в его, если он согласиться. Даже если Марта и Нордин будут против этого. В таком случае, полагал я, найду слова разубедить их.

Для меня, и в ситуации с Мерабом было все более-менее ясно. Все, что дано человеку в его чувствованиях и что он развил до уровня Homo sapiens, ему необходимо. В нем нет ничего лишнего, но есть его личные чувствования, в проявлениях которых он сам себя как бы организует. Или сдерживает в себе побуждения, или выплескивает из себя, нарушая тем самым баланс своих чувствований. Отсюда характеры, позиции и тому подобное.

Теперь я знал, как никто другой из людей, что их земные года дифференцированы (еще одно слово-понятие, нравившееся Станислафу): жить и доживать. Но это важно не только знать, куда важнее – принять в качестве наполнителя. Чем наполнить «жить», и чем наполнить «доживать»?

Как любому ребенку, Станислафу нравилось заглядывать внутрь игрушки. Почему, – он не задавался таким вопросом. А я сейчас думаю об этом бесконечно. И, как ни странно это прозвучит, Станислаф ведь и жил, и доживал, жизнь его была наполнена не одним и тем же, чем были наполнены его последние дни. Он жил в стремлении к материальному, что требовало, потому как нуждалось, его физическое тело. Абстрактно говоря – форму вида и массу достоинств и преимуществ. А доживал сначала, верой, надеждой, волей, решимостью и даже мальчишеской отвагой. Затем – в страхе, в отчаянии и, конечно же, в любви и с любовью.

Тело придали земле, я здесь – в Вечности, и никакие материальные блага мне не нужны. Они не помогли ему выжить – это, выжить, и есть алгоритм для «жить» и «доживать». А чтобы научиться выживать на Земле, мне понадобятся агрессия и злость Мераба. У Станислафа и одно и другое были в большей мере показными, и, как я понял в Вечности, Вселенная намерено тоже демонстрирует, как и когда может закончиться земная жизнь, если душа оказалась не способной сберечь тело.

Возможно, та самая чуйка, которую люди-материалисты хотят потрогать руками, и является ответом на вопрос «зачем?». Зачем надо предугадывать ход событий, причем, постоянно? Вселенная этот вопрос от них прячет, чтобы думали сами, да пока что вокруг шестого чувства – мышиная возня. Целостность чувствований души – это еще впереди у человека, а мне уже сейчас нужно знать об алгоритме «Выжить!», как можно больше. И если бы интуиция подсказала Станислафу не идти в аквапарк подзаработать инструктором, он бы не соблазнился четырьмя тысячами гривен, и не нахватался бы, в результате, солнечной радиации в сорокоградусную жару… Я, душа его, безмолвствовала тогда, в августе 2017 года, а чем все закончилось?! Банальная простуда и лейкоз – тут, как тут! А его отец? Его душа ведь не отмолчалась тогда; как же он не хотел везти сына в Херсон 14 декабря, но!.. Пришла беда – отворяй ворота, и он впустил озабоченность случайных и ему самому, и его сыну людей – повез на укол к Дьяволу! А ведь, как не хотел, как не хотел!.. Корил себя за интуицию, а когда смерть скалилась улыбкой Станислафа на автовокзале Новой Каховки, прострелила мысль – пересесть в автобус на Казацкое, забрать варенье, сваренное им для сына, и вернуться домой. Станислаф и мысли не допускал, что он серьезно болен, я хорошо это помню. К тому же, отец только подумал о Казацком, а Станислаф сам предложил: с вареньем из черной смородины, малины и клубники вернуться в Геническ и дождаться развернутого анализа его крови. Результат этот ждали из того же Херсона с дня на день – может, земной дьявольщине к тому моменту было бы не до него?! Как Марта сказала: сердце рвалось к дочери, а ноги привели к матери…

Из прогулки по острову Реданг вернулись Нордин и Агне. Малаец прибыл с угощениями, а по тому, как он передал Марте блин «Роти Джала» – действительно, кружевной, похожий на скомканное итальянское спагетти – и при этом чуть было не свалился с пирса в море, стало ясно, что прибыл навеселе. Мне сунул в руку сигареты «Kent», уведомив, что теперь он мой папа, и папа разрешает… Последний раз Станислаф курил в больнице, открыв настежь окно в туалете и удерживая дверь рукой – не было на что закрыться, только его пристрастия остались во мне, а в кармане пиджака – и его зажигалка.

Агне, к нашему общему удовлетворению, вышла из кошмара своей последней земной ночи и смотрелась лицеистской, которую в 11-А классе Станислафа люто ненавидели бы девчонки. Как только я закурил, она тут подошла ко мне, с моей руки жадно затянулась сигаретой – дымок ей понравился, что не понравилось, в свою очередь, Марте. Она тут же предложила сменить обстановку. Никто возражать не стал, а Мераб, вроде, решил нас покинуть.

– Марта, погоди!.. Ты, разве, не с нами? – спросил Нордин мегрела.

Тот ткнул пальцем в сторону Агне:

– Это она!.. Ей хочется попасть на нулевой уровень.

– А тебе…, что ты для себя уже решил? – поинтересовался я.

Мераб, сжав кулак перед лицом, большим пальцем провел себе по шее – жест был понятен и без слов, но Нордину, похоже – не понятен. Оттого он и смотрел в недоумении, то – на свой большой палец, то – на мегрела. Смысл жеста ему пояснила Агне:

– Он хочет умереть. …Он убил жену, своего ребенка, и себя…

– Ребенка не было – тогда он еще не родился! – прикрикнул на нее Мераб, злясь и оправдываясь одновременно. Его правая рука рванулась вверх – этот жест Нордину объяснять не надо было.

Марта нервно поднялась.

– Марта, пожалуйста, не вздумай закрыть глаза, – попросил я. – Мы не договорили.

– Договорим в Дрездене! – решила она за всех – …И, Мераб, я не хочу видеть тебя в своей квартире в окровавленной рубашке. Не знаю, чья она и почему…, но на мне чужой крови нет и во мне своей больше нет – вся вытекла…

И уже обращаясь лично ко мне, она договорила то, что я не позволил ей сказать у фонтана:

– Я хирург, хоть и молодая, и первым пациентом, кто умер от моего скальпеля, была я сама. Себе я не оставила шансов выжить…