Бывает, что эти священные тексты держат культуры в заложницах у древних идей, накрепко привязывают их к прошлому, к буквальному прочтению текста. Такое положение можно назвать текстуальным фундаментализмом. В наибольшей степени тяготеют к текстуальному фундаментализму, пожалуй, религии Писания – иудаизм, христианство и ислам. Но и все прочие религии, основанные на священных текстах, в тот или иной период своей истории проходят через всплески текстуального фундаментализма. При этом он не ограничен собственно религиозными текстами. Вокруг конституции Соединенных Штатов, современного фундаментального текста с сакральным оттенком, постоянно вьются толкователи, претендующие на понимание текста в точном соответствии с его первоначальным значением и взглядами авторов. Точно так же дело обстоит и с другим основополагающим текстом нашей эпохи, «Манифестом Коммунистической партии». Безошибочно определить, что текст является священным, можно по наличию привилегированной группы читателей, уполномоченных истолковывать его. Таковой могут являться хоть избранные религиозные деятели, хоть Верховный суд США. (Порой я думаю о своей профессии, литературоведении, как об отрасли таких официальных толкователей, хотя наше влияние заметно слабее.)

Текстуальный фундаментализм покоится на двух противоречивых предположениях. Первое утверждает, что текст точен и его изменения недопустимы. Второе признает, что текст нуждается в истолковании, но полномочиями для этого наделяет лишь ограниченную привилегированную группу [180] . При виде того, до какой степени текстуальный фундаментализм развивается почти в каждой культуре, обладающей литературой, я задумался: не может ли он быть неизбежным побочным эффектом литературы, ее темной стороной? И как от него защититься?

При наличии здравой культуры интерпретации читатели неизменно привносят в текст свои собственные идеи, ценности и культуру – и поймут по-новому слова, которые просуществовали сто, или тысячу, или три тысячи лет. Отнюдь не следует пытаться сокращать или ограничивать этот процесс. Мы можем преклоняться перед текстами, их содержанием, их мудростью и даже перед одним только их возрастом. Фундаментальные и священные тексты – величественные памятники культуры, общее наследие всего человечества. Но именно по этой причине мы должны позволить читателям каждого поколения воспринимать эти тексты как свои собственные.

В наши дни огромное большинство людей заявляет о своей приверженности той или иной форме священного писания. И то, как мы предпочитаем истолковывать эти тексты, стало одним из важнейших вопросов эпохи.

Я никогда не входил в число любимчиков учителей, но те учителя, которыми я восхищался, остаются важными фигурами всей моей жизни, протагонистами моего ментального нарратива. В большинстве своем они пребывали в отдалении от меня – или, возможно, я сам держался на расстоянии вытянутой руки от них, предпочитая восхищаться ими издалека. Тем не менее я был очарован всем тем, что они говорили и делали, тем, как они одевались, и тем немногим, что я знал об их жизни. Теперь, сам сделавшись учителем, я, сознательно или подсознательно, остерегаюсь, как бы не создать культ личности, не начать играть роль наставника.

Такие мысли приходят мне в голову всякий раз, когда я обращаюсь к какому-нибудь из философских или религиозных текстов, связанных с великими учителями классического мира: сутрами, в которых Будда предстает беседующим со своими последователями, тексты, повествующие о том, как жил и учил Конфуций, диалоги между Сократом и его учениками, Евангелия Иисуса. Я люблю преподавать эти тексты, потому что они снова превращают меня в студента, позволяют мне – вместе с моими собственными студентами – восхищаться этими харизматическими наставниками.

Чтение и преподавание наставнических текстов – намного более личный опыт, нежели преподавание «Гильгамеша», гомеровских поэм или древнееврейской Библии, в которых изображены жизни царей и императоров, совершенно непохожие на наши. Тексты, вращающиеся вокруг наставника и учеников, напротив, исполнены опыта, которым наделен почти каждый из нас: все мы некогда были учениками и храним память об этом до конца жизни.

Только в процессе попыток осмысления истории литературы я заметил в учениях Будды, Конфуция, Сократа и Иисуса поразительную общую черту. Они жили в сравнительно коротком в исторических масштабах промежутке времени (несколько сотен лет разницы), не имели представления друг о друге, но вместе занимались революционным обновлением мира идей. Эти харизматические наставники сформировали многие из сегодняшних философских и религиозных школ – индийскую, китайскую, западную философию и христианство [182] . Можно подумать, что пять столетий перед наступлением нашей эры мир ждал, пока его наставят на путь истинный, стремился освоить новые образы мышления и бытия. Но почему? И чем объясняется появление этих наставников?

Они появились в просвещенных культурах Китая, Ближнего Востока и Греции (в Индии письменность, возможно, была слабо развита или вовсе отсутствовала, зато существовали развитые традиции сказительства), и поэтому я нашел один ответ в истории письменности [183] . В этих центрах просвещения писцы, цари и священники создавали бюрократию, библиотеки и школы, собирали повествования, придавали им значение фундаментальных текстов и даже священных писаний. Однако у новоявленных учителей была еще одна общая черта: никто из них не записывал своих поучений. Они собирали учеников вокруг себя и учили их посредством диалога, разговора лицом к лицу.

Решение не использовать письмо, уклоняться от создания литературы стало примечательным шагом в ее истории. Это произошло в тот самый момент, когда доступность письменности резко увеличилась – как будто эти культуры внезапно обеспокоились из-за действия быстро наступающей технологии и решили переосмыслить ее использование.

Но затем произошло кое-что еще более интересное: само уклонение от записей, стремление к личному, живому обучению, было преобразовано в литературу. Слова учителей стали текстами – текстами, которые мы теперь можем читать, что вводит нас в число учеников, окружавших этих наставников. Они будто обращаются не только к ним, но и к нам, – обращаются лично, вопреки времени и пространству. Так зародилась новая форма литературы — наставническая литература.