Как в случае с Буддой, эти тексты обрели большую общественную значимость, а также вдохновили подражателей. В последующих поколениях некоторые из учеников достигли выдающегося положения и обрели собственных последователей, которые стали записывать их идеи. Своды высказываний различных наставников стали настолько популярными, что родился новый жанр, которому потребовалось свое название: литература мудрецов [225] . Этот термин весьма неточен, ведь мудрецы ничего не записывали сами – это делали их ученики. Поэтому можно было назвать этот род текстов «литературой учеников», написанной последними, чтобы увековечить память своих усопших учителей.

Поскольку в учении Конфуция очень важное место уделялось прошлому, поскольку он рекомендовал изучать древнейшие песни и ритуалы, его имя обрело связь с важнейшими фундаментальными текстами Китая. Как ни странно, эти тексты не были пространными повествованиями о богах и героях, таких как Гильгамеш, Ахиллес или Моисей: они были поэтическими сборниками, наполненными простыми на первый взгляд песенками, причем часто весьма короткими и довольно условно связанными друг с другом. Когда в мире воцарился хаос, эти древние тексты сохранились благодаря письменности. Теперь они могли познакомить читателя с мелодиями доброго старого времени, которое при иных обстоятельствах было бы потеряно безвозвратно. Сборники содержали не только лирические песни, но также и описания ритуалов, подборки исторических хроник и других древних текстов; а поскольку они тоже были пережитками отдаленного прошлого, все эти собрания приписали учителю Куну [226] .

Таким образом, не записав ни слова из своего учения, Конфуций сделался создателем всеобъемлющего канона китайской литературы, известного теперь как «конфуцианский канон» [227] .

Смерть Будды и Конфуция тяжело переживали их ученики. Смерть Сократа и Иисуса превратила в мучеников их самих.

Кульминационный взлет учения Сократа произошел перед самой его смертью, в 399 г. до н. э., в тюрьме, когда он сказал ученикам, что философия – не что иное, как подготовка к смерти [228] . Задним числом, пожалуй, было неудивительно, что его смерть оказалась насильственной. Он обрел имя, выступая против навязываемой мудрости [229] , и назвал сам себя оводом, не дающим покоя городу, оспаривающим его самые уважаемые традиции – от демократического голосования и назначения по жребию до театральных представлений. Благодаря своим неудобным вопросам он обрел горстку преданных последователей, но нажил себе и много врагов. Рано или поздно кто-нибудь должен был обратить против него закон. Когда это случилось, Сократ сыграл на руку своим врагам, заявив, что просто не в состоянии прекратить делать то, что делал, что его поступками руководит некий голос, звучащий в голове [230] . Присутствующие расценили эти слова как последнюю, самую мощную общественную провокацию, что и повлекло за собой неизбежный результат – смертный приговор.

Но ученики не собирались допустить смерть своего учителя. Собрав денег, они подкупили тюремную охрану и решили отвезти Сократа в безопасное место. В говорящем по-гречески мире было множество городов-государств и колоний, где он мог бы скрыться и даже преуспевать. Когда же они (видимо, не без гордости) сообщили свой план Сократу, тот изумил их, отказавшись бежать. Он – нонконформист, провокатор, злостный возмутитель спокойствия – счел нужным повиноваться закону [231] . Невзирая на вопиющую несправедливость суда, он твердо решил подчиниться его приговору.

Это не было простым упрямством. У Сократа были доводы – у него всегда были доводы, – и он провел своих учеников шаг за шагом от посылок к выводу, который они сочли неприемлемым, но так и не смогли оспорить. Он назвал судебный процесс философским диспутом – и продолжал философствовать в тюрьме, перед лицом скорой кончины. Ученики, потрясенные его отказом от бегства, старались не думать о неизбежной смерти наставника, но Сократ продолжал говорить, доказывая им, что смерть – лучшее, что может с ним случиться [232] . Ведь, согласно его собственному учению, философия служит освобождению духа от телесной обузы, так разве смерть не является полным освобождением? И раз он учил, что мир – это всего лишь игра теней, то разве любой философ, жаждущий истины, не должен стремиться к выходу из тени? [233] И продолжал выдвигать аргумент за аргументом, вынуждая их думать о смерти – о его смерти.

Но наставник хотел большего: он хотел, чтобы они согласились, что смерть есть высшее благо для него. Никто из пытавшихся спорить с ним не преуспел. Даже будучи полностью сосредоточенными, ученики всегда проигрывали диспуты с Сократом. В тюрьме же, угнетенные горем, они не имели ни малейшего шанса. Он же продолжал наступление с разных сторон. «Вы знаете о лебединых песнях? – спрашивал он. – Лебеди, как почуют близкую смерть, заводят песнь такую громкую и прекрасную, какой никогда еще не певали: они ликуют оттого, что скоро отойдут к богу, которому служат» [234] . Ученики, похоже, не замечали ликования – скорее всего, они понимали, что слышат лебединую песнь своего наставника, – но старались сдерживать слезы, так как знали: он хочет, чтобы воспринимали его смерть как счастливое событие [235] . Они же хотели, чтобы он гордился ими и воспринимал их как своих собратьев философов.

Чувствуя, что ученики все больше расстраиваются, Сократ сменил подход и чуть ли не шутливым тоном сказал:

После длительной беседы Сократ вдруг, как будто пришло время, велел принести ему яд. Явился прислужник и вручил кубок философу. Тот спокойно взял его, выпил залпом и продолжил разговор с учениками, которые уже не находили в себе сил что-то говорить ему – лишь считали про себя, сколько времени потребуется, чтобы яд овладел телом. Сначала у Сократа отказали ноги, и он был вынужден лечь. Потом яд стал распространяться выше, тело постепенно цепенело, но учитель продолжал говорить. Когда же яд достиг головы, Сократ умолк. Прошло еще мгновение, и все было кончено. Сократа, их обожаемого наставника, не стало [237] .