Я не оборачивался, и еще менее охоты было освобождать удобное место.

Покуривая трубку с английским табаком, которым также запасся в Амстердаме, наслаждался я красивейшим пейзажем, согреваясь под весенним солнцем и потягивая легкое вино…

Разговор соотечественников часа через два снова возобновился по поводу столь желаемого ими кресла. Я успел мельком взглянуть. Это была милая парочка: он – высокий брюнет, одетый богато, но безвкусно, с лицом какого-то мукомола с юга, из Херсона, а она, одетая с претензиями, по-видимому, той же породы и, судя по отрывочно долетавшим фразам, – чужая жена.

– Вот клетчатая обезьяна, – говорил он. – Словно зад-то у него клеем смазан, так и прилип, не может встать.

– Осторожней, Васинька!

Я стал вставать.

– Ну, слава богу, вот и пересядем на это самое первое место!

Неторопливо я сложил свой Гид, закурил трубку, взял плед и чемодан в руки, как бы собираясь покинуть место, и, минуту постояв, аккуратно положил чемодан и плед на кресло и пошел пройтись по пароходу, засиделся очень!

Франкфурт-на-Майне. Уголок старого города. Фото конца XIX в.

– Вот, черт-то паршивый! – послышалось в ответ.

Я шел решительно и не показывал вида, что понимаю.

Погуляв, послушал ритмический плеск колес, полюбовался чистенькой машиной пароходной, где блестел каждый винтик, вспомнил и наши волжские пароходы, когда на стоянках машинист лазил с тряпкой по шатунам и эксцентрикам машины, отирая масло и наводя порядок.

И снова устроился в свое место самого первого плана, т. к. предо мной никого не было, и вид был прекрасный, а сосед-немец был уже немного сзади.

Разговор парочки стал более неосторожен. Он уговаривал ее, что Фадей Степаныч все равно в Париж приедет только послезавтра, раньше не кончат сделки.

– А мы с тобой слезем в Кобленце, отлично переночуем и завтра поедем в Париж вечерком, а может, еше ночку проведем, уж, очень здесь приятно, тихо – и т. д.

Она млела и, видимо, предвкушала удовольствие, разговор перешел на шепот со смехом, игривое настроение так и сказывалось.

Я старался не слушать, но когда мы подплыли к Кобленцу, и, видя, что парочка приготовилась сходить на дебаркадер пристани, устроенный в виде помоста вровень с палубой, – я встал.

– Вот и он, кажется, сходит.

– Нет, опять положил вещи на кресло, это он так, поглядеть.

Когда парочка вышла, отдали пароходные чалки, и пароход медленно начал отплывать, я, стоя у перил палубы и глядя на парочку, провожающую наш пароход, громко крикнул:

– Желаю вам, Женичка и Васинька, повеселиться вдоволь!

– Боже мой, – воскликнула Женичка, – да ведь он русский! – и бросилась бежать по мосткам к стоявшим коляскам извозчиков. Васинька подобрал чемодан и картонку со шляпами и бросился за ней.

Я вернулся на свое место снова> [375] .

В сладкой дремоте смотрел, как светлые волны омывали темно-серые каменные стены замка Пфальц, так прочно и гордо стоявшего на островке при излучине Рейна [376] . По высоким берегам густые заросли виноградников, ползущих к самому берегу, где вьется белая лента шоссе и линия железной дороги. Пустынно. И вспомнилась родная Волга с ее оживленными берегами и живописным пейзажем, хотя и без этих романтических развалин замков.

Уже в темном небе вырисовывался силуэт грузного романского собора в Майнце, и через час я заснул во Франкфурте-на-Майне.

Как изменился Франкфурт со времени, когда Гёте описывал родной город на страницах своей автобиографии «Поэзия и Правда» [377] .

Теперь это – огромная биржа Европы.

Древняя часть города с типичными средневековыми домами приглажена до потери аромата старины, чем полны маленькие немецкие городки южной Германии. Древние улочки тонут в шумном городе, обезличенном эклектически Ренессансом и модерном архитектуры. Новая жизнь не вмещается в старые площади, а Франкфурт оживлен и деятелен: здесь перекрещиваются железнодорожные важнейшие пути Западной Европы, здесь, на родине Ротшильдов [378] , куется деньга и упорно звенит наковальня капитала вдоль новых улиц и навсегда нарушен покой старого Франкфурта.

Какая ирония – в городе Гёте меньше всего искусства! Нельзя же считать обязательную чугунину стоящих, сидящих и скачущих кайзеров и поэтов за скульптуру. Даже даннекеровская Ариадна [379] , стоящая перед дворцом, кажется мраморным пресс-папье на столе банкира. Пантеоном города служит биржа, и улыбаются здесь люди только тогда, когда получают хороший процент на свой капитал. <Скорее хочется за город, где глаз и ухо отдохнет от назойливой деловитости торгашей> [380] .