Сгибаясь под ношей и стиснув зубы Толя трусцой отдаляется от блиндажа. Спустя пару метров приходится упасть, ощутимо ударив ящиком о ногу. Следующий снаряд падает в сотне метров, угодив в бруствер. Крик парень давить, хоть и больно до вспышки в глазах, лишь приглушенно стонет, зажав икру.

Лежать приходится долго, вдыхая запах травы и прислушиваясь к биению сердца. Над давно примеченным и пристрелянным ДЗОТом расцветает осветительная вспышка. Снова свист и взрыв, заставивший вжаться в землю.

"Я не выберусь, – в панике думает Анатолий, вскакивая и подхватывая патроны. – Я точно не дойду"

Ополченца быстро обгоняют взрослые мужчины.

– Брось, – слышит юноша окрик волокущего ствол картечницы Вячеслава. – Бросай эти ящики, дурень! Уходи!

Но малец лишь сильнее стискивает ручки, хоть рук по локоть не чувствует. Он не опозорится, ни в коем случае. Розумовский, всем командирам командир, будто герой, сошедший со страниц рыцарского романа. Алена сколько раз чародейством роту спаса. Вячеслав с Григорием герои, коих свет еще не видывал. А он? Что он сделал? Два ящика донести не может.

– Толя, ты чего копаешься? – пытается дозваться драгун, приподнявшись после очередного взрыва. – Толя!

Бросив под мат остальной команды картечницу, Вячеслав петляя и пригибая голову мчится обратно.

– Патроны..., – шепчет ополченец. – Патроны не сберег... Прости.

На ноги юноши без содрогания невозможно взглянуть. По насмешке судьбы голени все еще болтаются на остатках мышц, но остальное представляет месиво. Кости наверняка вырваны и раздробленны на мелкие частички. От перебитых артерий быстро набирает алая лужа.

– Какие патроны, дурак! – сокрушается Вячеслав, лихорадочно перетягивая жуткие раны жгутом. – Ты что творишь?! ... Да бросьте вы этот металлолом, помогите мне!

В глухой ночи, под нескончаемый грохот и пальбу, группа солдат спешно уносит едва дышащего парня. Так умирала Федоровка. Так умирала надежда.

"Прости..."

Симерийское царство.  Ольхово. 17 июля 1853 г. Ок 4 — 00

(17 день войны)

Рассвет, не смотря на грохотавшую в ночи артиллерию, пожилая чета встречает в полуразрушенном доме. Стены, пусть и зияющие глубокими бороздами трещин, выдерживают, в то время внутреннее убранство представляется катастрофой. Подобно иным жителям Ольхово, давно брошены попытки застеклить заново окна, ветер теребит кое как прикрывающие прорехи занавески. Перевернуты столы и лавки, неметеный пол усеян битой керамикой и осколками стекла.

Опершись о ружье, на единственной уцелевшей табуретке у окна посапывает дед. Видавший лучшие времена, изъеденный молью грешневик глубоко насажен по брови, кафтан на дряблом теле висит мешком и покрыт соломой. Дед шевелит закрывающими губы усами и тяжело поднимает веки. Старуха в дальнем углу все не разгибается. У горящей иконной лампады молитвенное бормотание то и дело сменяется всхлипами.

Уличный шум привлекает хозяина и не только, люди покидают убежище, указывая куда-то пальцами. Отодвинув холщовый мешок на окне, дед замечает симерийский стяг. Повисший в безветренную погоду на кривой ветке, изодранный пулями, но не утративший гордости.

– Идут, – с облегчением говорит старик.

Его жена, перекрестившись и отвесив земной поклон, только сейчас встает с колен. Всю ночь, едва в город пришла роковая весть, Ольхово не смыкало глаз. Федоровка пала! Ныне нельзя ручаться даже за следующую минуту. Что если готы начнут штурм прямо сейчас? А если Розумовский не дойдет? Вдруг это вообще конец, всему! Не сговариваясь, ольховцы в едином порыве обращаются к молитве.

Женщина, вытирая фартуком влагу у глаз, торопится к столу. Запасы у осажденных тают, швецовские пайки наверняка скоро начнут скудеть, но сейчас не время думать о завтрашнем. В пятнистый сверток заворачивается нехитрая снедь, сухари, сыр да сало с луком.

– Сидела бы ты дома, дуреха, – качая головой, говорит мужчина. Старухе тяжело, едва ноги волочит и за поясницу то и дело хватается.

— Кто б говорил. Голова седая, а все туда же – в солдатики не наигрался, – плаксивость мигом пропадает из голоса, хоть в глазах стоят слезы, говорит властно. – А мальчиков накормить нужно.

Подтянув слишком тяжелое для одряхлевших плеч ружье, дед понуро выходит следом. Улицы к этому моменту все больше наполняются разнообразным людом. Мирные граждане и ополченцы, толпясь и выглядывая из-за спин соседей, торопятся рассмотреть шествие.

Какое же унылое зрелище открывается горожанам. Ни о каком строе и речи быть не может, побитая рота бредет толпой, едва передвигая ноги и сильно растянувшись. С сапог и башмаков на мостовую комками падает налипшая грязь и болотная тина. Без содрогания на защитников Федоровки не взглянешь. Исхудали до неузнаваемости и заросли клоками, лишь горят налитые кровью глаза на черных от гари и пыли лицах. Одежда за проведенные в окопах дни превращается в тряпки. Так ли можно представить героев?