В макушке дрогнуло еще раз, надавило изнутри, потом будто что-то треснуло, высвобождаясь — и стало чуть легче.

Гата, оторопев, открыла глаза и не сразу поняла, что звонит не из ее кармана, а из сумки девушки, сидящей на ближайшем сидении.

Девушка вытащила из ушей «капли» наушников и неторопливыми движениями полезла в сумку. В этот момент зазвучал рингтон у лысого мужчины, сидящего за девушкой. Типичный звонок старого телефона, который предпочитают мужчины за сорок для солидности и продемонстрировать, что они игнорируют все эти новомодные трели.

— Да! — резко сказал мужчина в телефон. — Еду-еду, что ты трезвонишь?

Девушка с наушниками наконец вытащила телефон и ответила, недовольно закатив глаза:

— Чего хотел? Я же просила мне сегодня больше не звонить.

У кондуктора, сидящей в ряду последних сидений, тоненько запиликала мелодия, в которой угадывался восточный мотив. Кондуктор свела черные брови в одну линию и затараторила в телефон что-то, что русским ухом определялось как обще-азиатский-язык.

То тут, то там звенели, звонили, пищали, играли, пели телефоны всех мастей и мелодий. Кто-то из пассажиров тянул с ответом, кто-то прятал аппарат обратно в рюкзак или карман, кто-то сбрасывал звонок, кто-то отвечал, но отвечал с раздражением.

Звонили всем. Всех звали.

Всех, кроме нее. И никто не был рад звонкам, никто не хотел звонков, кроме нее, но именно ей не звонили.

«Это странно, странно, это странно», билось в голове, постепенно пробираясь холодными щупальцами к сердцу и превращаясь по пути в «это страшно, страшно, мне страшно».

Гата развернулась и с ужасом прижалась спиной к стеклу, окруженная трезвоном и недовольными голосами, новыми звонками из передней части автобуса и растущей злобой отвечающих. Боль, возникшая полминуты назад, пульсировала в макушке, но уходила оттуда с каждым ударом, с каждым толчком, растворялась в салоне, утопая в оживленных разговорах.

— Да сколько можно звонить! — орал лысый, пытаясь перекричать нарастающий гам.

— Ба ман занг зан. Ба ман занг зан, твай мать! — повторяла кондуктор в самый динамик, буквально зажевывая маленький телефон.

Холодным потом пробило спину. У Гаты ослабели колени. Не осознавая, что и как выглядит, не понимая, что ее так, собственно, напугало, она бросилась через площадку и прижалась к закрытым дверям автобуса.

Прочь! Прочь отсюда!

Что это вообще такое? Почему у всех вдруг да, а у нее нет? Что она сделала или кто что сделал с автобусом, чтобы так ее отделили от остальных людей?

Откройте! Выпустите!

Проспект, тащившийся за прозрачными дверями, замер. С шипением двери начали открываться, выпуская на свободу из страшного места.

Едва только образовалась достаточная щель, Гата надавила и вывалилась на улицу. Перепрыгнув асфальт остановки, она кинулась по песку напрямик к своему дому. Она уже бежала по узкому газону возле жилого комплекса, когда позади раздалось новое шипение. Автобус, закрыв двери, увез с собой дальше по маршруту всех галдящих пассажиров. Эхо их голосов пропало.

Через пару секунд Гата остановилась и, с истошно бьющимся сердцем, заставила себя посмотреть вслед уходящему автобусу. Не видно было, чтобы кто-то из сидящих на правых сидениях держал у головы телефон.

Гата опустилась на холодный цементный блок у края газона. Ее трясло, зубы стучали, хотелось кричать на одной ноте «А-а-а!», и только шепотом заданные самой себе вопросы: «Ну, чего психуем? Примерещилось, теперь надо истерить и паниковать? А чего мы боимся?», заставили ее успокоиться.

Дыхание выровнялось, темнота не казалась больше таящей в себе множество сговорившихся и неведомых врагов, имеющих цель окружить ее.

«Хоть какой-то прок от внутренних разговоров», вздохнула Гата, поднимаясь на ватные ноги.

Летний ветерок налетел и ласково стер с ее лба испарину. Гата поправила перекосившийся пиджак и пошла к своему дому.

В подъезде как всегда было пыльно. Эта стабильность придала сил, и Гата даже заставила себя расслабить напряженные плечи, когда закрылись двери лифта. Не встретив никого на площадке, она вошла в квартиру, медленно переобулась, цепляясь за это бытовое действие так, словно бы ее все еще что-то пугало. Потом взяла себя в руки окончательно и решила, что никакого чая и еды из контейнера она готовить не будет — ведь выйдет так, словно она спрячется в дела, которые недавно в панике признавала безопасной раковиной. А была ли обоснована ее паника?

Нет.

Гата налила себе стакан сока и наскоро соорудила бутерброд. Потом решила совсем нарушить все свои намерения — и позвонить маме. Хотелось с кем-то поговорить, откровенно и по душам.

— Привет, мам. Вот, звоню, как обещала.

— Ты дома? — спешно поинтересовалась Алла Родионовна.

— Дома, — ответила Гата, для верности откусила бутерброд и продолжила с набитым ртом: — Вот, ужинаю.

— Только сейчас?! Ты сколько не ела? Гляди, испортишь себе желудок, устанешь по врачам таскаться.