— К родственникам.

Но мужчина не отставал:

— Это к кому же? Что-то я никогда тебя у нас не видел.

Пришлось назвать фамилию Оли:

— К Селезневым.

— К Сан Санычу? — еще больше обрадовался мужчина. — Как же, наш бригадир, милейший человек. А дочка у него какая! Красавица. Недавно на практику к нам в школу приехала. Институт заканчивает.

— На свадьбу, случаем, не попаду? — поинтересовался я, чувствуя, как заныло сердце.

— Может, и попадешь, — многозначительно подмигнул попутчик. — Есть у нее кавалер, тоже студент. Ох и пара! Вместе практикуются. Днем и ночью не расстаются.

«Так вот почему она не хотела, чтобы я приехал», — подумал я, и кровь застучала в висках, обожгло лицо и сердце. Мужчина рассказывал еще что-то об Ольге и ее кавалере, но я не слушал, курил и обдумывал, как поступить дальше, что делать. И придумал: пусть остается со своим коллегой, я без нее не пропаду.

Поезд в обратную сторону шел в девять утра. Мужчина устроился спать на лавке, а я вышел на улицу. Ревность, обида, уязвленное самолюбие не давали покоя, и я то ходил по перрону, то сидел в скверике, с нетерпением ожидая, когда наступит утро. Та июньская ночь показалась мне самой длинной и самой мучительной…

— «Сто семнадцатый», вам запуск, — прервал мои воспоминания голос руководителя полетов.

— Понял, — ответил летчик.

— «Альбатрос», как самочувствие? — это уже ко мне.

— Как перед свадьбой, — пошутил я, стараясь унять тревогу.

— Не забывайте про ветерок. Он все еще сердится, порывы до семи метров.

— Не забуду.

Посмотрел вверх. По небу неслись редкие раскосмаченные облака. Они чем-то напоминали поземку.

Я поднял руку, чтобы помахать провожавшим инженерам и механикам, и увидел, что она дрожит. Раньше такого не бывало. Дрожь растекалась и по телу, как при лихорадке, — нервы окончательно расшатались. Зря не отказался от эксперимента. А теперь поздно…

Руководитель полетов что-то говорил летчику, видно, давал напутствие, но я не улавливал смысла.

Самолет взревел и порулил на старт.

— «Альбатрос», почему молчите? — дошел до меня сердитый и обеспокоенный голос Скоросветова.

— «Альбатрос» слушает, — поспешил ответить я.

— Как приборы?

— Работают как часы.

— Кислород?

— Все в порядке.

— Разрешите взлет? — запросил летчик.

— «Сто семнадцатый», взлет разрешен.

И вот мы в небе. Самолет-лаборатория лез вверх, и в голове у меня шумело еще больше, то ли от гула двигателя, то ли от резкого набора высоты, то ли из-за того, что не выспался. Я посмотрел на приборы — все шло хорошо. И быстрее бы все кончилось.

Наконец-то вспыхнуло табло «Приготовиться». Я машинально отыскал скобы стреляющего механизма, сконцентрировался. И когда загорелось табло «Пошел», рванул их.

Дальше все улавливалось обрывчато и неясно, как во сне: я ощущал падение и страх — такие сны снились в детстве, и я просыпался в холодном поту, — теперь же я никак не мог проснуться.

Сильный рывок вывел меня из оцепенения. Увидел над головой знакомый белый купол, наполненный воздухом, красивый, чуть покачивающийся. Жив! От радости закричал во всю силу своих легких: «Жив!» Я даже не заметил, когда отделилось кресло. И черт с ним!

Земля неторопливо плыла навстречу. Я увидел, как по полю мчится «газик». Спешит к месту приземления. Наверное, сам Скоросветов. И на душе отчего-то стало неприятно. Тогда я еще не знал, отчего.

Я забыл о ветре и вспомнил о нем лишь тогда, когда меня сильно ударило о землю.

Пока подтягивал стропы, чтобы погасить купол, и вставал, подъехал «газик» и из него выскочил Скоросветов. Лицо его сияло. Он схватил меня за плечи, стиснул, помог снять гермошлем.

— Ну, молодчина, Андрей, — говорил он ласково. — Вот порадовал! Укротил непокорную, доказал… — Но кому и что доказал, распространяться не стал. — К ордену представлю, и премиальные — по высшей ставке. Кати в Сочи, Ялту или еще куда: отдыхай, веселись…

Он не спросил, как вело себя кресло, и я понял почему — очень велико было у него желание доказать Веденину, что прав он, а не Арефьев. Подполковник не хотел плохих вестей, и я не стал напрашиваться на разговор об ощущениях, ничего не сказал о неприятном осадке.

А на другой день, как только вернулись с полигона, я взял билет в Батуми. Игорь повез меня в аэропорт.

В голове вдруг ни с того ни с сего завертелись слова поэмы:

Не заметил, как продекламировал их.

— Зачем же ты летишь к ней? — спросил Игорь.

— Зачем? А черт ее знает, — ответил я. — А может, и любит. Только все равно я не верю ей. Никому не верю, понял?

— Понял. Еще тогда, когда ты уговаривал меня переписать заключение по «Фортуне», — сказал Игорь.

— А что, я был не прав? — возразил я.

— Не знаю, время покажет.

— Вот и жди, а я полечу к Черному морю, где светит солнце, где вечнозеленые кипарисы, где царит покой и любовь. — И я запел: «Надо мной небо синее, облака лебединые…» Ты когда собираешься принимать «Фортуну»? — спросил я, вспомнив, что Игоря Гайвороненко назначил приемщиком средств спасения.