Здесь также не лишне добавить, что было бы неправомерным использовать в нём формулировку предметности информации из закона 1995-го года – «по аналогии». Помехой этому должно служить, во-первых, более раннее по времени введение закона о СМИ в действие, а, во-вторых, то, что законодательно в него не было внесено поправки, учитывающей пригодность и настоятельную необходимость нормы, позаимствованной из другого закона прямого действия. Да и сама по себе правовая предметность информации для медиа-сферы отлична в виду своеобразных задач, решаемых СМИ; тут простое копирование, возможно, стало бы только формальностью, не устраняющей отсутствия права.

Интересы дела требуют установления для «обычной» информации фактической цены, соответствующей её энергии и «работоспособности». Тут не пришлось бы ничем жертвовать. Наверное надо бы исходить лишь из того, что информация – это ничем не заменимый первичный материал для выработки знаний и широкой осведомлённости, и без этого материала в СМИ так же нельзя обойтись, как не обходятся без кирпичей и блоков при постройке зданий. – Будь решена эта проблема, видимо, более чёткими могли бы стать принципы формирования суммарных образований, ныне насильно через посредство закона помещаемых в прокрустово ложе «массовой информации».

Здесь главная выгода могла бы состоять в том, что помещаемым в это ложе произведениям культуры, искусства, развлекательным и другим жанрам, то есть материалам «иным», при их отправке от СМИ на публику, возможно, придавался бы другой, особый правовой статус. Ввиду чего по-другому, с ориентацией больше на потребителя мог бы также производиться их отбор, легче бы удавалось устанавливать критерии их качества, пригодности, пользы.

Материалам, выпускаемым в свет и в эфир издательствами, редакциями и студиями по их заказам или под их патронажем, закон о СМИ обеспечил не гарантии от несвободы в условиях управления с помощью права, что было бы естественно, хотя не удавалось бы избегать и ограничений; вместо этого он отдал «массовую информацию» как бы под «управление» свободы слова, а заодно и – гласности, – поскольку по отношению к закону обе эти отвлечённые категории, о чём уже говорилось, далеко не редко понимаются в нашем обществе почти в одних и тех же значениях.

Тем самым было спровоцировано особое «поведение» управляемой «массы». Будучи в подчинении, в неволе у свобод (!), она, как и положено в сообразных обстоятельствах рабыне, находит удовольствие в неподчинении, в «поступках» вопреки, но вместе с тем не желает потери дармовых шансов жить на качелях вольности, припеваючи. С другой стороны, «коробит» и «управляющие» структуры или свободы: ведь им «не по нутру» никакие обязанности, ибо имея их на себе, они уже вовсе не свободы, а суррогаты.

Чтобы яснее представить, куда и почему всё устремляется именно таким образом, ещё раз оглянемся на российскую конституцию. Гарантия в ней свободы «массовой информации» – что она обозначает как формула основного закона?

Как таковое конституционное гарантирование свобод направлено лишь к обеспечению возможности выражения или проявления воли в неподсчитываемых вариантах, прежде всего – для гражданина как личности. По отношению к свободе слова об этом, например, можно сказать, что такому-то человеку не должен быть воспрепятствован выбор им слов или целых речей для выражения мыслей (убеждений) сообразно его воле – вслух или в напечатанном или в письменном виде. – В цивилизованном гражданском обществе уже изначально такая щедрая многовариантность обязательно должна предусматриваться для каждого без исключения. Но, повторимся, – лишь для стадии выбора. На этом гарантирование свободы слова, свободы не иначе как в значении абсолютном, не подлежащей никакому и ничьему ограничению, заканчивается. – Как раз к необходимости понимать гарантию именно в таком, не расплывчатом, а в сугубо конкретном виде, то есть установленной для условий разумного практического общения, может быть сведено ироничное замечание, брошенное любителям во вред себе же ни в чём решительно себе не отказывать:

…им дана свобода мысли, так нет, подавай им свободу слова!34

Упрёк тут заключается в неумеренности желания – превратить свободу слова непосредственно в слово или в слова, что, как уже говорилось, – невозможно. «Технология» превращения беспочвенна, поскольку нет превращения как такового. Всё сводится к тонкой софистике. Ту область, куда «попадает» слово, ложно предполагают чем-то вроде безмерного бродильного чана, в котором как по волшебству оно должно приобретать разные смысловые значения: будучи одним, превращаться во множество; ни с чем не состоять ни в какой связи и т. д. Что и понимается как безопорная и всепроникающая абсолютная свобода.

Нельзя отрицать – направление тут берётся верное. Та область давно и хорошо всем известна. Это – пространство. Но то, что мы о нём знаем, уже не есть чудо, а только – знание.

В пространстве слово, как выражение мысли и одновременно как преобразованная в конкретность информация «вообще», не может не иметь того, чем всегда обладает любая кроха материального, – способностью быть и находиться в движении. Чтобы слово изменилось, то есть приобрело другой смысловой оттенок (а это равно потере его значения и появлению нового смысла), нужна основательная причина. Пожелания тут не срабатывают. Самой же существенной причиной или, как ещё говорят, – «отправной точкой», может стать лишь выбор слова на «дистанции» свободы слова, исполненный через возможность выбора, – как своеобразную «сердцевину» причинности. Когда же говорят о свободе в виде множественности или, по-другому, – тиража, то лукавят и здесь. Поскольку изображение множества (копирование) есть лишь интерпретация движения. Слову оно смысла не прибавляет. То же относится и к усилению звука. Без причинных связей и выбора, конечно, и тут не обходится, но они уже – иные, сопряжённые с другими, с разными возможностями.