— Уж постарайся, — порыкивает мой явно взбешенный отец, подвигая мать в сторону от объектива вебкамеры. — Я весь внимание, что за «принц» свалился на мою малышку.

Я очень люблю своего папу, потому что он для меня герой с тех пор, как я научилась осознавать себя и узнала, что с ладонью в его руке мне ничего не страшно. Именно благодаря ему во мне — закостенелой слабачке и неуверенной женщине — есть хотя бы задатки силы и характера, и я далеко не всегда мямлю и теряюсь в поисках нужных слов. Но к статусу «любимая папина дочка» прилагается еще и железная уверенность, что абсолютно любой мужчина на моем пути превращается в захватчика и варвара, мечтающего вытоптать любимый папочкин цветник. Если бы мы жили лет сто назад, отец встречал бы моих поклонников в духе американских вестернов: с сигарой в зубах, винчестером и предложением станцевать джигу.

Вот такой у меня папа. И я с ужасом понимаю, что вот так, как сейчас, у меня еще не было, и для него происходящее еще большой шок. И пусть на отцовском лице не написано ни единой эмоции, я вижу достаточно, чтобы представлять масштаб грядущей битвы. Даже слышу хруст разминаемых кулаков, которыми мой чудесный папа собирается нокаутировать «зарвавшегося пацана» уже в первом раунде.

Краем глаза поглядываю на Андрея, и он еще раз удивляет меня: спокойное лицо, уверенная улыбка, ни намека на панику. Как будто он уже сгонял в будущее и знает, что победа будет за ним, даже если он вообще не откроет рот. Мне бы эту уверенность — сэкономила бы кучу нервных клеток, которые прямо сейчас взрываются в моем воображении, как пупырчатая упаковочная пленка в руках неврастеника.

— Добрый день, Игорь Николаевич. — Андрей делает вид, что протягивает ладонь для рукопожатия. Твердо и уверенно, и даже я верю, что в ответ из экрана ноутбука прямо сейчас появится рука моего отца.

Папа зависает на несколько минут, а потом скупо «пожимает» руку в ответ.

Ничего себе. Вот так просто?

Я готова поверить в реальность происходящего, только если Андрей прямо сейчас скажет, что на самом деле они давно познакомились за моей спиной и прямо сейчас просто валяют дурака.

— Я был бы рад сказать, что принц, но это совсем не так, — спокойно продолжает Андрей. — Я циничный засранец, и на самом деле, на вашем месте я сейчас жалел бы только о том, что не могу дотянуться до этого наглого придурка и как следует ему врезать.

Мама придвигается к отцу и крепко обвивает его предплечье руками. Она всегда так делает, когда думает, что дело труба. И я, в ответ, тоже тянусь к своему мужчине и потихоньку, как ленивец, цепляюсь пальцами в его рукав.

— Но я могу пообещать, что никогда не обижу Йори. Ни единым словом или делом не дам ей повода для слез. — Последние слова звучат так… странно, что мне стоит больших усилий не отлипнуть от Андрея, чтобы полюбоваться на него со стороны. — И она будет в безопасности за моей спиной. Всегда. Что бы ни случилось.

Так странно, что он не говорит ни слова о чувствах, не рассказывает романтическую чушь. Просто дает слово, что будет обо мне заботиться, и я не знаю никого, кто бы был таким убедительным и честным, давая это обещание.

У меня глаза на мокром месте, и когда становится ясно, что спрятать их за попытками почесать нос уже не получится, срываюсь с дивана и позорно прячусь в ванной. Наверное, я слишком долго ждала мужчину, который без громких пафосных заявлений скажет просто о сложном. И оказалась совершенно беспомощна перед ним, как будто дерево, которое посреди лета просто так сбросило листья.

— Большие девочки не плачут, — строгим тоном отчитывает меня малышка Сова, и я не успеваю скрыть зареванные глаза. Чувствую себя маленькой испуганной девчонкой, которую отчитывает непреклонная воспитательница. — Папа говолит… — Она запинается, набирает в легкие побольше воздуха и снова пробует повторить слово без ошибки. Только добившись успеха нарочно выразительно, по тигриному, протягивает «р». — Папа говоррррит, что большие девочки должны задирррать нос.

— У тебя очень хороший папа, Сова. Слушайся его.

— Твой папа такого не говорррит?

Она становится на маленький стульчик около раковины, снимает желтое полотенце с кольца-держателя и протягивает мне. Это не трубка мира и не предложение зарыть топор войны, это просто что-то вроде женской солидарности. Малышка еще не знает, что это такое, но интуитивно делает благородный правильный поступок. Может быть, она и капризная, и Андрей ее в чем-то избаловал, но он сделал самое главное — воспитал Настоящего, пусть и маленького, Человечка. И я просто не смогу вторгнуться в их мир.

— Мой папа говорит, Сова, но я все равно забываю, что мне уже много лет и плакать стыдно.

— Я никому не скажу, что ты плакала, — после минутной паузы обещает Соня.

Я киваю и снова реву. Почему-то потеки туши на мягкой ткани детского полотенца кажутся настоящей трагедией, хоть, конечно, дело совсем не в ней.

Малышка потихоньку слезает вниз, усаживается на стульчик и прижимает игрушку к груди.

— Ты не заберешь моего папу. — Не вопрос, а утверждение, против которого бессильна любая армия мира. Мне бы такой характер. Господи, и смех, и слезы, но мне нужно поучиться смелости у этой четырехлетки. Научиться вот так же прямо говорить о том, чего я хочу и за что готова стоять насмерть. Например, что меня разрывает от желания сказать, как тяжело мне будет притворяться.