— Спокойно жить и работать вы мне не дадите? — сказал я.

— Если не договоримся, то не дадим, — сказал Евдокимов. — Слишком яркое дело, чтобы положить его под сукно из-за недостаточности улик. Пойдём сложным путём нагнетания общественного мнения.

— А если я уеду за границу?

— Вряд ли, — сказал Евдокимов. — Вы не тот человек, который сможет жить там. И денег у вас не слишком много. Тем не менее, если сбежите, это послужит косвенным, разумеется, но весьма существенным подтверждением вашей виновности. Тогда начнём разворачивать схему от этой точки. Вероятно, даже не потребуем, настойчиво, экстрадиции. Я вас не тороплю, Владимир Петрович. Я прекрасно понимаю, что согласиться на наше предложение нелегко. Отгуляйте спокойно отпуск, в конце месяца Иван Геннадьевич вас побеспокоит. Но больше с ответом тянуть будет нельзя. Кстати, с днём рождения. У вас ведь завтра праздник?

— Спасибо! — говорю я. — Ваше ведомство отличается удивительной заботой об отдельно избранных товарищах.

На бетонных ступенях постелена скатерть-самобранка. Любопытно, я всегда был уверен, что московские набережные в граните. Когда-то, может и были в граните, а сейчас, извините, такая роскошь не по зубам.

Старуха Шапокляк выкладывает на скатерти бутерброды, с копчёной колбаской, красной рыбкой, чёрной икрой, деловито и шустро, как заправская жена. Я сижу на ступенях, подложив под задницу пиджак, за Москвой-рекой виднеется здание Киевского вокзала: кто-то куда-то едет, кто-то откуда-то приезжает.

Я не улетел в Челябинск. Сказал Порфирию Порфирьевичу, что у меня дела в столице. Тот метнул настороженный взгляд, но тут же успокоился, менты не сомневаются, что я в ловушке.

Фиолетовая девушка эмо без очевидных признаков груди наворачивает бутерброды так, будто её не кормили полгода. Фиолетовой, впрочем, она мне только кажется. У неё странная короткая причёска с редкими фиолетовыми перьями и покрашенные в фиолетовый цвет ногти. В остальном обычная писуха, лет девятнадцати, младше моей дочери.

Когда я пришёл на набережную, она уже сидела на ступенях, смотрела на воду и курила сущую дрянь, что-то вроде «Примы» без фильтра. Я уселся рядом, вскоре объявилась Шапокляк, и у фиолетовой девушки началось пиршество жрачки.

— Пивка бы, дядя, — сказала фиолетовая. — Всухомятку это неправильно. Пива хочу. Попроси бабку, пусть пива поставит.

— Ладно, — говорю я, Шапокляк, улыбаясь, ставит на скатерть бутылку «Жигулевского».

— Фи, — ехидно произносит фиолетовая. — Тоже мне волшебники. Я думала, что-нибудь диковинное сейчас появится, вроде бельгийского фруктового.

— Смотри не подавись на халяву, — говорю я. — А то заставлю трахаться в порядке расчёта за кормёжку.

— Не выйдет ничего, — уверенно говорит девица. — Я лесбиянка и революционерка, дядя. А тебе если проститутки нужны, иди вон по мосту через реку, их там сколько влезет.

— Спасибо, — говорю я. — Шлюхи мне только и не хватало для полноты картины. Сейчас докурю и отправлюсь.

— Как хочешь, — потягивается фиолетовая. — А чего твоя бабка молчит всё время. Я ей не нравлюсь, что ли?

— Не знаю, — говорю я. — Вообще-то, она мёртвая, а мёртвые всегда молчат.

— Клёво! — говорит фиолетовая. — Первый раз в жизни пью пиво с мёртвыми. А ты тоже мёртвый, дядя?

— Какие твои годы, — меланхолично замечаю я. — Я пока ещё живой. Но это, милая моя, как выясняется, такая тонкая грань, я даже не думал, что так незаметно можно границу перейти. Ты искупаться не хочешь?

— Ты чего, дядя, рехнулся? — говорит фиолетовая. — Кто же в Москве-реке купается? И вода леденющая.

— Ничего, — я раздеваюсь до трусов. — Мы — уральцы, ребята крепкие.

— Я пойду, пожалуй, дядя, — говорит фиолетовая. — Меня подруга заждалась.

— Иди, — говорю я, хватаю её за руку и прыгаю в воду. Старуха Шапокляк усаживается на табуретку и на прощание машет нам платочком.

Это не лучшее решение, я плыву на спине, но как обычно единственно возможное в сложившейся ситуации. Если кто-то, кроме меня, видит Шапокляк, он автоматически превращается в опасного свидетеля. Потому что если старуха не разговаривает со мной, это не означает, что она не будет говорить с кем-то другим.

Наверное, следовало написать письмо дочери. Попробовать объяснить. Ты правильно сделал, что ничего не написал. Тот самый случай, когда слова только усугубляют. Моя жена Лена — умница, она что-нибудь обязательно сочинит.

Какая непростое будущее тебе предстоит, думаю я, мышцы постепенно цепенеют от холода. Писуху, конечно, жалко, но с другой стороны, она уродка и лесбиянка, шлак нации. Многих придётся убивать, наверное, когда-нибудь меня поймают. А какая разница? Широко расставив руки, я лежу на воде, подставив лицо под ослепительно яркое весеннее солнце. В любом случае, жизнь, та твоя жизнь, где была семья, работа, цель и движение, действие и результат, мораль и правила поведения, та твоя жизнь всё-таки ухнула в бездну. Менты предложили на самом деле агонию, унизительную тем, что придётся каяться в грехах, которые я грехами не считаю. Я хотел жить, я дал жизнь своей дочери, я сделал немало полезного для многих людей. Но это всё не перевесило мнения одной ебанутой старухи, которая когда-то выжила вместо того, чтобы уступить место под солнцем.