Шапокляк пожимает плечами и спрыгивает на газонную траву.

Думай, что хочешь, тварь загробная. Машина стоит на обочине, я сижу под раскидистой елью на мокрой после растаявшего снега земле и вдыхаю полной грудью лесной воздух. Почки распустились, весна царит в природе.

Сведём дебет и кредит. Обкладывают меня плотно, как лютого зверя. Рано или поздно отфиксируют каждый мой чих в тогдашний приезд в Москву, накопают некоторое количество косвенных улик. Объясняться будет трудно, например, про двадцатку зелёных, которую я взял у Беглова, но эти нелепые ответы всё равно не приблизят Порфирия Порфирьевича к обвинительному заключению. Нервы вымотают нещадно, не зря губернатор про больницу сказал. Долго ли Палыч будет за меня сражаться? Он дико занятой прагматик, как только Клим Сидоренко намекнёт, что история грязная и не стоит выносить сор из избы, война сразу закончится миром. Мне предложат тихую должность в каком-нибудь попечительском совете, по городу поползут неясные слухи про моё бесславное прошлое и недоказанные убийства в настоящем, возможно, будет проще уехать из Челябинска навсегда.

Надо поговорить с Леной. Правду ей, конечно, сообщать нельзя. Придётся соорудить более-менее правдоподобную конструкцию, что менты из факта моего плена в Афганистане решили сочинить историю про «врага народа». Так ей будет легче переживать будущие невзгоды. На карьере дочери в «Газпроме» эта вся пакость отобразится не должна, во всяком случае, имею право потребовать гарантии.

Какие ещё варианты? Я поднимаюсь и отряхиваю насквозь промокшие брюки. Боюсь, что больше никаких. Кислое вырисовывается будущее, скучное. У меня всю жизнь, во всяком случае, после окончания школы, была цель. Когда уходил в армию, поскорее отслужить и снова попытаться поступить в медицинский. В плену — выжить любой ценой. Потом делать карьеру, упорно, шаг за шагом, хранить семью как зеницу ока, вырастить дочь. А что теперь, в оставшиеся лет двадцать — двадцать пять? Внуки, когда они появятся. Наверное. Дедушка, сдаётся, из меня не ахти какой. Я трудяга, привык быть всегда в действии, в напряжении решения задач. Такие как я, собственно, помирают от инфаркта в рабочем кабинете.

Помнится, в Афгане я смотрел на Неруду и думал, как он будет жить после войны. Ведь война когда-нибудь закончится. Он же умный человек и в те редкие просветы, когда сознание не загашено наркотой, размышляет, что делать дальше. И всегда получался жестокий в своей безысходности ответ: война закончится, найдут свои и пристрелят как шелудивого пса. Выхода нет, смерть уже наступила, в интересах Неруды, чтобы война продолжалась вечно, потому что только на войне бренное тело превращается в гниющие остатки естественно и без всяких соплей по этому поводу.

Я смотрю на Шапокляк, которая, ссутулившись, бредёт по трассе. А у тебя какой выход?

ххххххххххххххх

У Порфирия Порфирьевича звонкий голос комсомольца, отправляющегося на целину:

— В областной администрации сообщили, что вы в отпуске.

— Правильно сообщили, — тускло отвечаю я. — Что-то срочное, Иван Геннадьевич?

— Можете прилететь в Москву? — в голосе следователя скорей приказывающая интонация.

— Если откажусь, вызовите повесткой? — уточняю я на всякий случай.

— Не хотелось бы, Владимир Петрович. Но если придётся, то вызову.

— Когда прилетать?

— Чего откладывать. Вылетайте завтра утренним рейсом, я встречу в Домодедово.

— Ты надолго? — спрашивает Лена. Умница, конечно, моя жена, понимает, что неприятности приняли нешуточный характер, но дурацких вопросов не задает.

— Ночевать в Белокаменной не собираюсь, — деланно ворчу я. Эта наша многолетняя манера, Лена изображает хладнокровную простушку, я страшно важного бабуина. Иногда мы хохочем, когда заигрываемся, но сейчас, к сожаленью, не до смеха.

— Может быть, привлечь Цейтлина? — говорит жена (Яков Абрамович лучший в городе адвокат).

— Пока рано. И Цейтлин, честно говоря, не лучшая кандидатура. Слишком завязан на местных. Если уж привлекать адвоката, то лучше московского. Такого, который не испугается давления.

— Дорого будет стоить, — сказала Лена. — Маразм, конечно, из-за того, что человек оказался на войне в плену, отбиваться теперь от всякой околесицы.

— Маразм, — соглашаюсь я. — Но, увы, это наша реальность. Станешь декабристкой, отправишься за мной в ссылку в Читинский край.

— Я с удовольствием, — смеётся жена. — Там места чистые, заповедные. Помнишь, когда Катюшке три года было, ездили на Байкал, ты ещё на лодке тогда чуть не перевернулся, когда шторм начался.

— Помню, — сказал я. — Славный город Баргузин, омуль, картошка в котелке и яблочная настойка.

— Привези из Москвы шоколадные конфеты фабрики «Красный Октябрь», а то у нас сплошной самопал продаётся, есть невозможно…

Довольное личико старухи Шапокляк заглядывает в форточку.

— Убирайся прочь из моей семьи, — кричу я.

— Ты что-то сказал? — Лена возвращается из ванной.

ххххххххххххххх

Чёрный лимузин едет по бетонному полю Домодедово.

— Похоже, за мной, — я меланхолично смотрю в иллюминатор. — Вип-персон в самолете я не заметил. По-царски встречают.

Порфирий Порфирьевич в кожаной куртке и джинсах, всем видом демонстрирует неофициальность предстоящего мероприятия. Интересно, кто он по званию? Майор, по всей вероятности, для подполковника слишком борзый. Мой женераль, совершенно некстати в памяти всплывает песенка этой ветхозаветной певицы, забыл, как звали, кажется, Марина, морда у неё была вечно спившаяся, слышал, что тётка она весёлая. Старуха Шапокляк, наряженная в форму стюардессы, издали машет рукой.