Не знаю о чем я думала, но кажется, в этот момент мой разум уменьшился до размера «Пашка». И в тоже время, стоит попробовать.

Станция — гиблая точка, где обычно собиралась не лучшая часть нашей деревни. Это место находилось недалеко от пирона, где останавливались товарные поезда и электрички. Жители редко покидали Каменку, поэтому станция практически всегда пустовала. Да и проезжающий состав считался той еще редкостью. Железные пути были покрыты проросшей травой, но отлично заменяли сиденья. Особенно летом. Особенно, когда нагревались.

Когда я заметила Кукушкину и еще несколько парней, то моя уверенность сменилась разочарованием. Я и подумать не могла, что высокомерная Кукушкина спуститься с небес и будет протирать свою белоснежную юбку на измазанных мазутом рельсах. А что в ее руках? Грязный стакан с алкоголем? Слюнявая сигарета? И даже не побоялась лесной мошкары? Этот мир не переставал меня удивлять.

Мне было пятнадцать, и все мои прежние убеждения перестали быть значимыми. Я совершенно не разбиралась в людях, от слова «совсем».

Рыбин и Саша уселись по правому бортику, там, где сидела их компания, мы же с Ниной робко заняли противоположную сторону. Ох, какое же это неприятное чувство находиться рядом с обиженным Соколовым — ты ощущаешь на себе его не долгосрочный взгляд, но этого вполне хватает, чтобы почувствовать себя ничтожной блохой.

— Цветкова, а ты чего такая бледная? — пропела Кукушкина. — Снова твоя аллергия? Даже солнце отказалось к тебе прикасаться, Заразная?

Переглянувшись с подругой, мы состроили два аналогичных выражения лица по типу «Кто эта болонка и что она там тявкает?», но ничего не ответили.

Едва ли мы с Ниной слились с этой компанией, наоборот, мы были каплей молока на угольном пергаменте. Кукушкина же смотрела на нас прожигающим взглядом, и только тушь на ее ресницах мешала превратить нас в пепел, потому что заменила беспросветные створки.

— Выпьем? — предложила Надя и взмахнула алюминиевой кружкой перед нашими лицами. — Или мы примерные девочки и не употребляем алкоголь?

Одной рукой она держала стакан, другой удерживала Сашу. Единоличница боялась, что ее избранник подышит в другую сторону, но не потому, что испытывала глубокие чувства, дело в репутации. Изволь ее друг взглянуть на другую, как Надежда перестанет быть совершенством, а это, для нее, конечно же, сопоставимо с падением Римской империи. Абсурд!

Черт, как же она меня раздражала.

— А давай, — брякнула я, наблюдая за ее шаловливыми руками и вырвала кружку.

Мне было пятнадцать, и я не училась на своих ошибках, а только повторяла их. Бестолочь, что с меня взять?

— Ого, Цветкова, только держи себя в руках, — посмеялась она, но я пропустила ее заявление мимо ушей и смело осушила стакан. Что-то сладкое попало в мой желудок и одновременно противное. Я вспомнила про мед, о котором говорил мне Сема и поморщилась. Приторная субстанция была отравой.

— И это все? — не унималась Надя. — Ах да, еще несколько глоточков и наша поганка превратиться в сварившегося рака.

— Залепи ватрушку, — заступилась Нина, но я уже опустошила две соседних кружки. Впрочем, хозяева кружек не жаловались, потому что кроме своих ног их уже больше ничего не интересовало. — Злата, ты как?

— Нормально…

Мир превратился в легкую карусель. Ненавистные люди стали ужаснее, а красивые — прекраснее. А главное, прежний холод теперь обжигал…

Я смотрела на улыбающегося Сашу и не могла поверить, что когда-то он беззаботно вырезал на дереве "С" и "Z". Оболочка осталось прежней, но внутри он изменился. Стал чужим. Холодным, как камень. Алкоголь в моей крови призывал схватить его за руку, посадить рядом с собой, успокоить и никогда не отпускать, но меня опередила Надя. Причем так на месяцев несколько.

Глоток, и она трогает его за шею. Два глотка, и она кладет свои длинные ноги на его колени. Три глотка, и Надя касается огромными губами его уха. Два стакана, и Кукушкина превращается в мерзкую медузу, которая пьет кровь парней и питается девичьей ненавистью.

Я дошла до той кондиции, когда поболтать с собой было делом вовсе недурным: «Эх, Саша, Саша. На кого ж ты меня променял? Разве тебе нравиться целовать эти пухлые напомаженные губы? В твои зубы вопьется эта коралловая помада и больше никогда не отстирается. Чем ни три, не получится. А эти километровые ноги? Через годик, два, Кукушкина перерастет нас всех, а ты будешь болтаться рядом, дышать в пупок и походить на сына. Ты будешь тратить все свои деньги, заработанные на калыме и спускать их на тонны черной туши. И что ты в ней нашел? Зубы белые, неестественные. Глаза большие, словно ей ногу оттоптали. А эти волосы? Шелковистые, струятся. Они будут попадаться в голубцах, борще, окрошке, а ты будешь давиться ими, как давятся коты своей шерстью. Фуй, ну и гадость. Жаль мне тебя Саша. Искренне. Аж плакать хочется».

— Слава СССР! У-у-у!

Я была так сильно увлечена Соколовым и Кукушкиной, что пропустила тот момент, когда вся остальная компания превратилась в бодающихся животных. Алкоголь проливался мимо кривых ртов, а глаза подростков смотрели в разные стороны.

— Пошли домой, — пробурчала Нина. — Мне здесь не нравиться.

— Ты что трусишь? — мой голос превратился в хитрый писк. — Плевать. Я остаюсь. Если хочешь, уходи.

Мы поменялись ролями. Мне хотелось протестовать. На мгновение я почувствовала себя бунтаркой, у которой вместо сандаликов железные подковы, а заместо аллергии — неземное могущество. Что ж, мне хотелось так думать, потому что со стороны все выглядело иначе.