Шрифт:
Дом, выбранный Франеком, должен был понравиться пану Константину при всей его придирчивости. Небольшой чистый двор, два этажа с внутренней галереей, как в средневековом замке, место довольно тихое, хоть и в центре: чуть ли не примыкает к задней ограде главного в Вильно костела, построенного в честь ее покровителя Святого Казимира. Недалеко и университет, еще ближе – униатская Троицкая церковь. Хозяин дома – отставной ротмистр войска ВКЛ, достойный шляхтич в преклонных летах. С ним живет только племянник, продолжающий семейную традицию, – поручик артиллерии Великого княжества Литовского.
Этот молодой человек встречал будущих постояльцев во дворе. Княжнин был немало удивлен тому, что поручик сразу подошел не к пану Константину, а именно к нему. Молодой офицер еще больше удивил Княжнина, назвав его фамилию:
– Капитан-поручик Княжнин?
– Да, сударь, это я, – подтвердил Княжнин, спрыгнув с коня.
– Поручик Гарновский, – представился артиллерист, прикладывая руку к каске с черным султаном и белым этишкетом.
Княжнину, как всякому военному, любопытно было рассмотреть униформу, которую прежде не видел. Симпатичный мундир: зеленый с черными отворотами сюртук, белые штаны, ладные сапоги тоже с отворотами – по-здешнему халявами, наконец, каска, придающая форме этакий античный оттенок.
– Гетман Косаковский вчера был предупрежден эстафетой о вашем приезде. Я узнал это, потому что как раз был в карауле на его квартире. И вчера же вслед за эстафетой вам пришли из Варшавы листы, – продолжал литовский поручик, заставив Княжнина, наконец, обратить внимание не на мундир, а на него самого. Это был приятный молодой человек лет двадцати четырех, среднего роста, худощавый, но широкоплечий, с немного вздернутым носом. Из-под каски, полностью закрывая уши, выбивались густые каштановые волосы – подстрижен поручик был вовсе не на сарматский манер. И вполне свободно говорил по-русски (только письма называл «листами»):
– Слуга пана Саковича сказал, что вместе с его господином приедет русский офицер, он назвал вашу фамилию, и я понял, что эти листы вам. Вот они, я принес, чтобы вы могли прочесть их сразу по прибытию.
– Вам позволили их взять? – не поверил Княжнин, уставившийся на конверты, которые протянул ему поручик. Тот просто пожал плечами:
– Я сказал, что вы мой квартирант. К тому же оба письма частного характера.
– Весьма любезно с вашей стороны, господин Гарновский! Поручик в ответ лишь учтиво кивнул и перешел к пану Константину, чтобы проводить того к своему дядюшке.
Два письма остались в руках у Княжнина, и он решил прочесть их прямо здесь, во дворе. Одно было от поручика Протазанова, другое – от Лизы.
Глава 10
Квартира над каретной мастерской
Княжнин начал с письма своего нового варшавского приятеля. Почему? Может быть, следуя обыкновению попробовать воду ногой, прежде чем ринуться в нее стремглав. Не каждый любитель поговорить столь же красноречив на бумаге. Протазанов, к счастью, орудовал пером столь же легко, как и языком:
«Милостивый Государь и благодетель мой Дмитрий Сергеевич!
Едва Вы уехали из Варшавы, гонимый нашим общим знакомым, как с оказией из Петербурга Вам прибыло письмо, как я понял, от Вашей дражайшей супруги. Тот час же пересылаю его Вам в Вильно в канцелярию Литовского гетмана, с коим Вам выпало судьбою никак не разминуться. Пусть знают панове, сколь значительный чин к ним отправлен, коему эстафеты шлют наперед его приезду.
У нас здесь в Варшаве дела нескучные, и такое представление, будто спокойствие в Польше токмо на Вас, дорогой мой Дмитрий Сергеевич, и держалось, и рухнуло вместе с Вашим отъездом. Перво-наперво, явился новый пашквиль. Найдена была на улице брошюра о двадцати листах под названием „Никогда не отчаивайся“, в коей призывалось перерезать всех до одного русских, а король Понятовский объявлялся трусом и изменником, а потому следует зарезать также и его, и всех его приверженцев. Игельстром, можете себе представить, был вне себя, и поначалу давай кричать: „Это Княжнин! Это он сочинитель!“ (Каково?) Однако же по трезвому рассуждению образумился: зачем же российскому офицеру призывать к истреблению своих соотечественников? Да и польским языком Вы, благодетель мой, владеете не в такой мере, чтобы замарать им столько бумаги. Поляки сей декларацией были возмущены не менее нашего и стали утверждать, дескать, поляк такого сочинить не мог, нужно искать среди иностранцев. И представьте себе, любезный мой Дмитрий Сергеевич, едва началась вся сия буча, как сразу исчез наш сладкоголосый синьор Чезаре вместе со своим аккомпаниатором, который и оказался распространителем брошюры! А может статься, и ее сочинителем. И ко всему прочему – французом, подосланным якобинцами. Его, переодетого в еврея, поймали поляки генерала Мадалинского. Не знаю, дошли ль до вас слухи о мятеже, учиненном сим генералом, токмо здесь уже от слов переходит к делу. За бригадою Мадалинского, движущегося к Кракову, вдогонку посланы войска, усилен гарнизон Варшавы, а также сделаны несколько арестов. Среди арестованных Ваш новый знакомый – учитель фехтовального искусства в кадетском корпусе месье Дешамп. Полагаю, арестован он токмо за то, что француз.
На сим прощаюсь. Новости появляются едва ли не каждый час, однако тороплюсь переправить Вам письмо Вашей супруги.
Ваш покорный слуга и должник до гроба Серж Протазанов P.S. Вот подписался на французский манер, а теперь думаю, что по нынешним временам сие есть повод попасть под подозрение! Однако остаюсь в надежде, что добрый друг меня и на сей раз не выдаст!»
После этого постскриптума Протазанов еще и смешную улыбающуюся рожицу пририсовал. Только Княжнину было не до смеха. Он был даже слегка ошеломлен: «Стало быть, сей импресарио был не просто концертный авантюрист! А я ведь держал его в руках, но позволил ему совершить то, что он хотел! Непростительно! Я вовсе не умею делать то, что мне теперь поручено. Заставил этого французишку присягнуть дофину и думал, что этого довольно… Боже мой, никому нельзя верить!»
Думая это, Княжнин уже распечатывал следующее письмо, и то, что он должен был узнать из него, – можно было себе в этом признаваться или не признаваться – было куда важнее, чем все эти якобинские, или масонские, или какие-то там браминские заговоры.
«Митенька, свет мой! Прости меня! Какой же я была вздорной, несправедливой к тебе! Как я могла, зная тебя, предлагать то, что мне пришло в голову из-за моей всегдашней взбалмошности. Отказавшись и с таким достоинством восприняв мой дурацкий гнев, ты дал еще одно, быть может, самое ценное подтверждение твоей любви ко мне. Теперь я это понимаю. Но ведь я всегда так: сперва делаю, а уж после думаю. И я тебя очень люблю, мой верный капитан, и ты представить себе не можешь, как я по тебе скучаю! Стала скучать, едва ты уехал, и даже сильнее, чем в тот раз, когда ты уезжал на войну, наверное, от того, что виновата и была так непростительно холодна с тобою перед отъездом. Каково же тебе там, в чужой стране, среди чужих людей?
Митенька, я вот что надумала: я надумала к тебе приехать! Ведь на этот раз ты не на войну отправился. Говорят, с тех пор, как королем в Речи Посполитой стал не саксонец, а поляк, Варшава сделалась настоящей столицей, в которой не скучно. Есть и театры, и достойное общество, так почему бы нам с тобой его не украсить? И Кирюша по тебе очень скучает, я решила и его взять с собой. Ну подумай: так я тоскую по тебе, а так стану тосковать по нашему славному мальчику. Он когда об этом моем решении узнал, так от радости прыгал до потолка! И мне, дурехе, хотелось прыгать вместе с ним. Мы, как ты из сего можешь заключить, слава Богу, здоровы. Здоров ли ты? Я теперь с головой занята сборами, сия забота помогает легче терпеть нашу разлуку. Боюсь, встречу нашу может отсрочить весенняя распутица, коей будут испорчены дороги, батюшка мой отговаривает подождать хоть до Пасхи. Только сие слишком долго! Нас с Кирюшей теперь ничто не удержит, ты же меня знаешь!
До скорой встречи, милый мой Митя, люблю тебя и целую тысячу раз!»