Нашу общую молодость. Потому что в 1931 году веселый двадцатитрехлетний Сева Врубель работал со мной в одном издательстве. Мы были добрыми друзьями, хотя случались, например, и такие казусы: как-то раз я обиделась на него за то, что он назвал меня интеллигенткой. В те времена это звучало как обидное слово, ведь интеллигенция была не в слишком большом почете. Гордо звучало слово «рабочий». А у меня к тому же с происхождением было не в порядке, поэтому в Москве вступить в комсомол не удалось. В комсомол меня принимали в Хабаровске – в той самой ячейке, где состоял и Врубель.

Надо признаться, что, рассказывая свою биографию (хотя какая биография может быть у семнадцатилетней девочки?), я совершила настоящий политический криминал: упоминая об отце, сказала лишь полуправду, что он, мол, был юристом (но ведь он действительно имел диплом юридического факультета!), и умолчала о его классовом положении – что он был помещиком. Почему я так поступила? По малодушию, естественно, – боялась, что меня из-за отца не примут в комсомол. В душе я постоянно терзалась своим «позорным происхождением». А мне так хотелось идти в ногу с веком, быть в рядах «авангарда молодежи»! В комсомол меня приняли, но установили при этом двухлетний кандидатский стаж, поскольку я происходила не из пролетарской семьи – юрист-то ведь не пролетарий. Ребят из рабочих и крестьянских семей принимали сразу, без стажа. Позднее, в Москве, эта история с «сокрытием происхождения» аукнулась не только мне, но и моему мужу, хотя по его настоянию я призналась и исправила эту свою ошибку – в анкетной графе «происхождение» теперь писала как положено: «дочь помещика». Хвост моего «криминала» тянулся за мной очень долго и оставил свой след и в личном деле моего мужа, в архивах Лубянки и Коминтерна. После такого проступка в партию вступить я уж и не пробовала – считала, что мое происхождение не дает мне на это права.

После Хабаровска мне довелось еще год поработать в филиале издательства во Владивостоке. Приморский город-красавец. Бухта Золотой Рог, откуда выход в открытое море как бы запирает остров Русский. Громады океанских кораблей у причалов. Рыбацкие кунгасы [33] и кавасаки [34] . Но порт в те годы был какой-то мертвый, не видно было того оживления, какое обычно царит в международных гаванях. Подолгу застаивались у причалов иностранные пароходы в ожидании загрузки топливом. Угля не хватало: Сучанские копи не справлялись с его добычей. Словно паралич хватил этот край. За простои иностранных судов порту приходилось расплачиваться валютой.

Нехватка ощущалась во всем, и с продуктами питания было предельно туго. В столовой, к тому же еще для ИТР (инженерно-технических работников), меню было неизменным: иваси с гарниром из пшенной каши. Иваси, конечно, великолепная рыба, но если ее дают и на обед, и на ужин ежедневно, приготовленную на воде, без крупинки масла, то она может просто осточертеть. Так оно и было: много лет потом эту рыбу и пшенную кашу я в рот не брала.

Иногда я и Клава отправлялись на рынок близ Китайского квартала. Там, под брезентовыми навесами, сидели толстые в длиннополых халатах торговцы-китайцы и предлагали покупателям всякую снедь. Но цены… Какие тогда были цены! Лишь изредка мы могли позволить себе такую роскошь, как купить картошку, да и то всего несколько штук, чтобы хоть душу отвести. За каждую картофелину приходилось уплачивать по десять рублей. А наша зарплата составляла лишь 250 рублей в месяц. Но зато «дары моря» предлагались по более доступной цене: огромный, величиной с тарелку краб тоже стоил десять рублей, как картошина. Мы часто покупали скумбрию, чешуя которой поражала красивым иссиня-зеленоватым оттенком. Местные старожилы учили нас определять свежесть этой рыбы по глазам. Продавались на рынке моллюски, осьминоги, трепанги, каракатицы, но вся эта незнакомая морская живность нас не привлекала. Ее я по достоинству оценила только теперь, живя в Китае.

Во Владивостоке близ Китайской улицы имелся целый квартал, сплошь заселенный китайцами. Считали, что там живет около сорока тысяч человек. Плотность населения была невероятная. Снедаемая любопытством, я с подружкой решила заглянуть туда. Узенькая извилистая немощеная улочка не отличалась чистотой, помои прямо из дверей выплескивались наружу. Дома двухэтажные, с балкончиками, обнесенными деревянной балюстрадой. По обеим сторонам улочки – цирюльни, лавчонки, харчевни. Двери распахнуты настежь, и видно все, что делается внутри: тут кого-то стригут и бреют, а там мастерски разделывают тесто для пампушек или с ловкостью жонглеров растягивают его в тонкие нити – готовят лапшу и вермишель. С домов над лавочками свисают продольные узкие полотнища с причудливо написанными иероглифами. Все так колоритно и настолько непривычно, что нам с Клавой показалось, будто мы попали совсем в другую страну. Однако вглубь улочек пойти не рискнули – про этот квартал шли пугающие слухи. Игорные дома, где шла по-крупному игра в маджонг (мацзян) [35] , дома терпимости, возможно, даже опиекурильни создавали этому кварталу нехорошую славу. Там находили надежное пристанище контрабандисты и прочие темные личности. Даже сотрудники уголовного розыска опасались туда заходить, потому что, как говорили, были случаи, когда они там исчезали бесследно.

Как я теперь понимаю, в этом квартале действительно сохранялся колорит старого китайского города типа пекинского района Дашалар, каким я его увидела в 1949 году. В теперешнем Китае такого, пожалуй, уже и не встретишь.

Довелось мне побывать и во Владивостокском китайском театре. Впервые я увидела на сцене исполнителей в роскошных, ярких костюмах, расшитых разноцветными шелками, серебряной и золотой нитью. Некоторые персонажи ходили на котурнах, отчего походка у них была какая-то странная, неестественная. Занятным показался и грим: у одних актеров на лице была наложена как бы маска, искусно разрисованная красными, белыми и черными полосами, у других лицо покрывал нежный румянец, а у третьих на переносице была намалевана белая полоса. Мне сказали, что для каждого амплуа существует особый грим. Поразили ручки актрис с изящно оттопыренными пальчиками и семенящая плавная походка. Но их пронзительно звонкие голоса, как и фальцет исполнителей мужских ролей, резали слух. Музыкальное сопровождение, честно говоря, мне тоже не понравилось – оно воспринималось как какофония. Музыканты яростно колотили в барабаны, дудели в дудки, и это было похоже на шумовой оркестр, составленный из кухонной утвари – кастрюль, сковородок и прочего. Так мне показалось тогда, и я затыкала уши, иначе можно было бы оглохнуть. А теперь, много лет спустя, когда я смотрю пекинскую оперу («цзинси»), мои уши такая музыка уже не терзает, и мне даже нравится ее четкий размеренный ритм.

Позднее, где-то в 1934 году, китайский квартал во Владивостоке перестал существовать. Уже в 1932 году на моих глазах начался отток китайцев с Дальнего Востока. Помнится, водовоз-китаец, развозивший в бочках пресную питьевую воду в районе, где я жила, прямо заявлял о своем намерении вернуться на родину: «Рису нету, пампушка нету, моя домой Чифу ехать хочет». Питьевую воду мы покупали по два ведра в день, потому что на нашей маленькой, взбирающейся круто вверх улочке, которая именовалась Маркеловским переулком и выходила на Корейскую улицу, водопровода не было. И вода из колодца, вырытого во дворе нашего дома, была непригодна для питья – у нее был сильный солоноватый привкус, мы ее использовали только для стирки и прочих домашних надобностей.

Во Владивостоке я обзавелась новыми друзьями. Особенно сблизилась с семьей директора Ленинской школы Чжан Сичоу (по-русски его звали Иван Николаевич Гуйский), точнее, с его женой Любовью Дмитриевной Позднеевой, которая только что окончила восточное отделение Ленинградского университета.

Любовь Дмитриевна, ставшая потом известным профессором-китаеведом, доктором наук, лауреатом Ломоносовской премии и пр., в те годы была совсем еще молодой женщиной, работавшей не по специальности, – она преподавала китайцам, слушателям партшколы, русский язык. У нее на руках была годовалая дочка Майя. Позднее Любовь Дмитриевна стала матерью еще двух девочек – Светланы и Аллы. В конце 30-х годов эта семья переехала из Владивостока в Москву. Чжан Сичоу стал работать переводчиком в издательстве «Иностранный рабочий» вместе с моим мужем.