В молодости я вообще была очень активной, жизнелюбивой. Хотела все узнать, все попробовать в этой жизни, не отстать от времени. Ходила в форме «юнгштурм» [37] с портупеей через плечо, стреляла в тире, готовясь стать ворошиловским стрелком, и даже решила совершить прыжок с парашютом. Но, поднявшись на вышку и увидев под собой бездну, оробела и отступила.

Когда в Москве начали строить метро, я пошла в райком комсомола записываться на стройку. Добровольцы толпились в коридорах здания – первый в стране метрополитен вызывал всеобщий энтузиазм. Но мне дали отвод: во-первых, девушка; во-вторых, ревматизм, приступы которого мне время от времени просто не давали спать – маме приходилось греть мне руки в горячей воде.

Отстаивая очередь в райкоме, я обратила внимание на необычного парня – по виду он был мулат, но мне сказали, что он китаец. Звали его Джек Чен (прямо как теперешнюю гонконгскую кинозвезду). Выяснилось, что отец его – китаец Юджин (Евгений) Чен, женатый на мулатке с Тринидада, был известным человеком. Сподвижник Сунь Ятсена, он выступил против переворота, устроенного Чан Кайши в 1927 году, и уехал в эмиграцию со всей семьей. Детей оставил в Советском Союзе. Его дочь Иоланда Чен впоследствии прославилась как кинооператор Мосфильма. А сейчас эта фамилия известна благодаря ее внучке – спортсменке и телеведущей, носящей то же имя. Джек Чен, побывав и в СССР, и в Англии, в начале 50-х годов вернулся в Китай, где мы снова встретились. Я познакомила с ним своего мужа, а он сказал, что хорошо знал Юджина Чена по работе в Ухане [38] , когда тот занимал пост министра иностранных дел в левогоминьдановском правительстве.

Вот так неожиданно переплетаются судьбы! И Китай постоянно напоминал мне о себе.

В начале 30-х годов со своей неразлучной подругой Клавой Шалимовой я бывала в гостях у дальневосточных знакомых: у Фриды Логиновой с мужем, у Коли Васильева (Ян Суна) и его жены Сальды, которые работали в Коминтерне. В доме у них мы часто встречали кого-нибудь из китайцев. Например, однажды Коля с Сальдой познакомили нас с приехавшим из Владивостока директором китайского театра Ся Тином. Все называли его русским именем Павел Кириченко. Оказывается, он еще в 1927 году приехал из Франции и обучался в Университете им. Сунь Ятсена. На Дальний Восток Кириченко попал после окончания университета. В 1953 или 1954 году Кириченко с русской женой оказался в Пекине, работал уполномоченным по делам советских специалистов при Министерстве сельского хозяйства КНР, но потом сам отказался от работы «из-за плохих условий» и уехал обратно в Советский Союз.

И вот как-то раз, осенью 1933 года, опять же вместе с Клавой – нас водой было не разлить тогда – зашли мы к Сальде и Ян Суну в гостиницу «Союзная», двухэтажное здание, которое находилось на Тверской, наискосок от гостиницы «Люкс», напротив Гастронома № 1, бывшего магазина Елисеева. Эту гостиницу давно снесли, и на ее месте стоит многоэтажный дом.

В гостях у Ян Суна, в маленьком темном номере, сидел незнакомый нам китаец. Высокий, худощавый, с пышной шевелюрой. При нашем появлении он поднялся с кресла и сдержанно поздоровался. Его представили нам как Ли Мина. Пока мы болтали, он не проронил ни слова. Я сразу записала его в молчальники. А такие люди казались мне тогда малоинтересными в общении, даже скучными. Сама я была жизнерадостной, веселой девушкой, и по душе мне были люди такого же склада характера. Неразговорчивость Ли Мина я отнесла еще на счет его стеснительности. Но, как я теперь понимаю, это объяснялось, скорее, тем, что он слабо владел русским языком и участвовать с нами в разговоре на равных ему было трудно.

В тот раз мы с Клавой пришли к Сальде неспроста. По секрету сказать, намерением наших друзей было сосватать за Ли Мина мою подругу. Клава была очень хороша собой, с зелеными лучистыми, русалочьими глазами. Настоящая русская красавица. Мужчины прямо падали к ее ногам. Рядом с ней я чувствовала себя дурнушкой и пальму первенства во всем уступала подруге. Так что при знакомстве с Ли Мином я была, как говорится, «третьей лишней». Но Ли Мину Клава почему-то не приглянулась, может быть, отпугнула чрезмерной красотой и гордостью. От нее веяло холодком, как это бывает у избалованных красавиц. Выяснилось, что наш новый китайский знакомый положил глаз на меня – непритязательную, веселую девочку-«колокольчик», как называла меня мама. Но как истый китаец он для начала не выразил прилюдно своего внимания ко мне, это стало проявляться постепенно.

Ли Мин подключился к нашей большой компании. Мы собирались вместе, как это принято у русских, отмечали праздники, ездили на прогулки. Один раз он пришел на вечеринку на 1-й Басманный. Из нашей комнаты, бывшей гостиной, распахивались двери в смежную комнату, к соседям Ивановым, и молодежное веселье разливалось по всей квартире. Помню хорошо, как мы в Кускове (бывшей усадьбе графов Шереметевых) катались на лодке на прудах. В 30-е годы это было отдаленное загородное место, куда добирались на дачном поезде, позднее – на электричке до станции Вешняки или Новогиреево. Гуляющих в парке было не так уж много, но лодок – еще меньше. И вот тут Ли Мин проявил себя: подошел к кассе на лодочной пристани, вынул из кармана краснокожую книжечку, и она возымела магическое действие – лодки нам сию же минуту дали. Волшебная книжечка оказалась удостоверением члена Президиума Исполкома Профинтерна [39] . Ли Мин представлял в этой международной организации красные профсоюзы Китая. Я не совсем понимала, что это такое, но впечатление произвело.

Затем одно время наш китаец вдруг пропал из виду. Никто – ни друзья, ни я не знали, куда он девался. Услышали, что он переехал в другую гостиницу, находившуюся на той же улице, рядом с Центральным телеграфом. Позже на ее месте построили коробку «Интуриста». Мы с Клавой решили навестить Ли Мина.

В комнате у него стояли чемоданы, валялись в беспорядке вещи – нетрудно было догадаться, что он готовится к отъезду. Нам сказал, что едет отдыхать в Гурзуф. Правдоподобно, конечно. Но зачем ему в Крым охотничьи сапоги? Мы-то сразу их узрели: они торчали из-под кровати. Но спросить сочли неудобным и сделали вид, что поверили его словам. Посидели, поговорили и, пожелав приятного отдыха, ушли. Единодушно решили: уезжает на родину. Мы уже привыкли к тому, что знакомые китайцы неожиданно исчезают, и нередко безвозвратно. А спрашивать ни о чем не полагалось – так требовали негласные законы конспиративной системы Коминтерна.

С тех пор слово «Гурзуф» стало в нашем кругу кодовым. Когда кто-нибудь из знакомых китайцев отправлялся куда-то в секретном порядке, мы говорили: «Уехал в Гурзуф».

Итак, уехав в сентябре 1934 года «отдыхать в Гурзуф», Ли Мин для меня пропал. Ни слуху ни духу – он словно в воду канул.

После его отъезда наша владивостокская компания продолжала собираться. Как-то в доме у Фриды Логиновой на улице Грановского разговор коснулся наших друзей-китайцев. И вдруг я опять услышала имя Ли Лисань. О нем говорили как о хорошем знакомом.